— Кто ваш полковник?
— Пан Сидловский.
— Сидловский… Сидловский… — донец сморщил лоб. — Не Яковом его кличут?
— Яковом.
— Покажь его.
— У главной мачты стоит. Рядом с высоченным казаком.
— Пойду погутарю с ним. А с тобой, сотник, — скользнул донец глазами по алому банту на эфесе Получубовой сабли, — мы еще не раз свидимся.
Донец остановился в шаге от Сидловского, впился в него взглядом.
— Не признаешь меня, полковник?
Сидловский внимательно посмотрел на бывшего невольника.
— Не знаю тебя, человече. А может, не помню.
— Последнее вернее, — невесело усмехнулся донец. — Пожалуй, я и сам не признаю себя после трех лет полона и галер.
— Кто же ты?
— Донского сотника Кравцова не позабыл? Не единожды вкупе с запорожцами плавал я со своими донцами на Анатолию и под Варну. Не раз встречался и с тобой, Яков.
— Сотник Кравцов? Михайло Кравец? Добре помню тебя, друже любый, побратим боевой. А что не признал сразу — не таи обиду. Зарос ты, как старец-отшельник, да и с обличья крепко спал.
— Зарос — побриться недолго, похудел — отъемся на доброй казачьей саламахе. Были бы кости, а мясо — дело наживное. Лучше скажи, куда своих орлов ведешь?
— На Дунай. Там россияне и паши казаченьки турка воюют.
— Слыхивал о том. Что молвишь, полковник, коли пожелаю к твоей громаде пристать? Примешь?
— Не позабыл, как саблю або пистоль в руках держать? Хватит ли силенок сдюжить в бою?
— Саблей да пистолем владеть не разучился, а вот силенок… Сам знаешь, Яков, каково па галерах. Ничего, через недельку на вольных харчах силенок прибудет.
— А ежели в бой завтра, а не через неделю?
— Пойду рядом с твоими хлопцами. Если прежде сутками бессмысленно веслом махал, саблю в руке тем паче удержу. Да и ненависть силенок изрядно добавит.
— Тогда оставайся. Казачину, как ты, любой сотник примет.
— Спасибо за доброе слово, полковник. Только я не один, кто желал бы к казаченькам пристать. На галере немало бывших пленников из запорожцев и донцов, мыслю, что многие явятся к тебе с тем же, что я. А люди тебе, Яков, сейчас ой как потребны. Оглянись, победа над турками большой кровью добыта. Так что наши сабли твоему отряду никак не помешают.
— Да, Михайло, много лихих казачьих головушек я после сегодняшнего боя не досчитаюсь. А поход только начался… — Сидловский на миг задумался, хлопнул донца по плечу. — Говоришь, на галерах немало нашего брата, казака? Займись ими. Кто желает стать под мой пернач — приму с охотой, кто хочет распорядиться судьбой по-иному — нехай плывет вольным человеком на Запорожье або в занятый россиянами Аккерман. Наберешь пять десятков сабель — быть тебе над ними куренным атаманом[11].
— Охочих пойти с тобой будет куда больше, Яков.
— Дай Бог. К делу приступай немедля, поскольку время не терпит. Ступай, друже. — Сидловский повернулся к высокому запорожцу, дымившему рядом с ним люлькой. — Есаул, на галерах, что поплывут на Запорожье або в Аккерман, отправишь и наших раненых. А сейчас сзывай старшин и «дидов» на раду…
Сидловский встал, снял шапку, низко поклонился на четыре стороны. Прежде чем начать говорить, еще раз окинул взглядом сидевших вокруг него казаков. Войсковые есаул Пишмич и хорунжий Качалов, войсковой старшина Проневич, полковой писарь Быстрицкий, командиры сотен и их есаулы. Помимо трех запорожских сотников среди участников старшинской рады находился и Михаил Кравцов: двести семьдесят бывших гребцов-невольников взялись за оружие и влились в отряд Сидловского. Значительное число добровольцев составляли взятые в разное время в плен запорожские, донские и терские казаки, а также казаки царских украинских полков, принимавших участие в прошлогодних боях с турками в составе русской армии фельдмаршала Румянцева.
Примкнули к запорожцам и несколько десятков отчаянных сорвиголов других национальностей — сербы, хорваты, кроаты, волохи, молдаване, болгары, греки, которые па родной земле сражались против турок-поработителей и угодили в плен. Ознакомившись лично с пополнением, Сидловский вручил Кравцову бант сотника, велел разбить новую сотню на пять куреней и по собственному усмотрению назначить куренных атаманов. Вот почему сотник Кравцов с полным правом занял место рядом с другими сотниками отряда полковника Сидловского.
Кроме старшин, на раде присутствовали с десяток «стариков», «батькив», или «сивоусых дидов», как звали их на Сечи, то есть старых, опытных, прославившихся удалью и воинским уменьем казаков, бывших в молодости кошевыми, полковниками, сотниками, оставившими свои должности по старости лет или по состоянию здоровья. «Диды» обладали среди сечевиков непререкаемым авторитетом, являлись носителями запорожских обычаев и традиций, строго следили за соблюдением неписаных законов «славного низового товариства». Их авторитета было достаточно, чтобы усмирить и неуемное буйство молодых казаков, вздумавших отправиться куда-либо в поход по собственному усмотрению, не заручившись согласием войсковой рады, и чтобы переизбрать любого чина войсковой старшины вплоть до кошевого, чем-либо нарушившего или ущемившего права сечевого воинского братства.
На родном майдане «диды» занимали места сразу после войсковой старшины, во время походов они приставлялись к полковникам и сотникам «для совета и нагляду», при отправке «листов» и грамот от имени запорожского войска их подписи стояли после подписи кошевого. Были случаи, когда при погребении «дидов» на Сечи палили не только из «малого ружья», но даже из пушек, чего не удостаивались многие кошевые и полковники. О власти «дидов» прекрасно знали кошевые и всегда учитывали ее. Так, кошевой Григорий Федоров писал в 1765 году из Петербурга своему заместителю, войсковому судье Павлу Головатому: «В наступающем году вы не сделайте того, чтобы от правления увольняться. Чтобы же войско вам перемену не захотело делать… я писал о том старикам». Тем более с влиянием «дидов» была вынуждена считаться старшина чином помельче.
«Диды», поджав по-турецки ноги, расположились отдельной группой за спиной Сидловского. Посреди восседал «батько» Зигны-Пидкова, перебывавший в свое время на всех должностях войсковой старшины вплоть до войскового есаула. Грузный, с длинными седыми усами и крючковатым носом, он смотрел перед собой подслеповатыми старческими глазами и с важным видом раскуривал так называемую «обчиську люльку». Кроме личной люльки-бурульки или коротенькой трубки-носогрейки, которые запорожцы называли своими родными сестрами и часами не выпускали изо рта, на Сечи существовали также общие люльки, из которых во время решения какого-либо сложного, важного вопроса курило по очереди, передавая се друг другу, целое товарищество.
