– При чем тут зайцы? – вмешивается уязвленный Конрар.
– Кто не радуется душою, видя господина Фуке во всем блеске его парламентской власти, тот заяц.
– О, о! – пробормотали поэты.
– Quo non ascendam,[3] – заявляет Конрар, – представляется мне невозможным рядом с прокурорскою мантией.
– А мне представляется, что этот девиз невозможен без этой мантии, – говорит упорно стоящий на своем Пелисон. – Что вы думаете об этом, Гурвиль?
– Я думаю, – ответил Гурвиль, – что прокурорская мантия вещь неплохая, но полтора миллиона все же дороже ее.
– Присоединяюсь к Гурвилю! – воскликнул Фуке, обрывая тем самым спор, ибо его мнение не могло, разумеется, не перевесить все остальные.
– Полтора миллиона! – проворчал Пелисон. – Черт подери! Я знаю одну индийскую басню…
– Расскажите-ка, расскажите, – попросил Лафонтен, – мне также следует познакомиться с нею.
– Приступайте, мы слушаем!
– У черепахи был панцирь, – начал Пелисон. – Она скрывалась в нем, когда ей угрожали враги. Но вот кто-то сказал черепахе: «Летом вам, наверное, очень жарко в этом домике, и, кроме того, мы не видим вас во всей вашей прелести, а между тем я знаю ужа, который выложит за него полтора миллиона».
– Превосходно! – воскликнул со смехом Фуке.
– Ну а дальше? – поторопил Лафонтен, заинтересовавшийся больше баснею, чем вытекающей из нее моралью.
– Черепаха продала панцирь и осталась нагой. Голодный орел увидел ее, ударом клюва убил и сожрал.
– А мораль? – спросил Конрар.
– Мораль состоит в том, что господину Фуке не следует расставаться со своей прокурорской мантией.
Лафонтен принял эту мораль всерьез и возразил своему собеседнику:
– Но вы забыли Эсхила.
– Что вы хотите сказать?
– Эсхила Плешивого, как его называли.
– Что же из этого следует?
– Эсхила, череп которого показался орлу, парящему в высоте, – кто знает, быть может, это был тот самый орел, о котором вы говорили, – большому любителю черепах, самым обыкновенным камнем, и он бросил на него черепаху, укрывшуюся под своим панцирем.
– Господи боже! Конечно, Лафонтен прав, – сказал в раздумье Фуке. – Всякий орел, если он захочет съесть черепаху, легко сумеет разбить ее панцирь, и, воистину, счастливы те черепахи, за покрышку которых какой-нибудь уж готов заплатить полтора миллиона. Пусть мне дадут такого ужа, столь же щедрого, как в басне, рассказанной Пелисоном, и я отдам ему панцирь.
– Rara avis in terris,[4] – вздохнул Конрар.
– Птица, подобная черному лебедю, разве не так? – ухмыльнулся Лафонтен. – Совершенно черная и очень редкая птица. Ну что же, я обнаружил ее.
– Вы нашли покупателя на должность генерального прокурора? – воскликнул Фуке.
– Да, сударь, нашел.
– Но господин суперинтендант ни разу не говорил, что намерен продать ее, – возразил Пелисон.
– Простите, но вы сами говорили об этом, – сказал Конрар.
– И я свидетель, – добавил Гурвиль.
– Хорошие разговоры, однако, он ведет обо мне! Но кто же ваш покупатель, отвечайте-ка, Лафонтен? – спросил Фуке.
– Совсем черная птица, советник парламента, славный малый… Ванель.
– Ванель! – воскликнул Фуке. – Ванель! Муж…
– Вот именно, сударь… ее собственный муж.
– Бедняга, – сказал Фуке, заинтересованный сообщением Лафонтена, – значит, он мечтает о должности генерального прокурора?
– Он мечтает быть всем, чем являетесь вы, и делать то же, что делали вы, – вставил Гурвиль.
– Это очень забавно, расскажите-ка подробнее, Лафонтен.
– Дело обстоит очень просто. Время от времени мы видимся с ним. Вот и сегодня я встретил его на площади у Бастилии; он прогуливался там в то самое время, когда я собирался нанять экипаж, чтобы ехать сюда.
– Он, конечно, подстерегал жену, – прервал Лафонтена Лоре.
– О нет, что вы! – без стеснения возразил Фуке. – Он не ревнив.
– И вот он подходит ко мне, обнимает меня, ведет в кабачок Имаж-сен-Фиакр и начинает рассказывать про свои горести.
– У него, стало быть, горести?
– Да, его супруга прививает ему честолюбие. Ему говорили о какой-то парламентской должности, о том, что было произнесено имя господина Фуке, и вот с этого самого часа госпожа Ванель только и делает, что мечтает стать генеральною прокуроршей, и всякую ночь, когда она не видит себя во сне таковою, она прямо умирает от тоски.
– Черт возьми!
– Бедная женщина, – произнес Фуке.
– Подождите. Конрар утверждает, что я не умею вести дела, но вы сами увидите, как я вел себя в этом случае. «Знаете ли вы, – говорю я Ванелю, – что это очень дорого стоит, такая должность, как у господина Фуке?» «Ну а сколько же, например?» – спрашивает Ванель. «Господин Фуке не продал ее за миллион семьсот тысяч ливров, которые ему предлагали». «Моя жена, – отвечает Ванель, – оценивала ее приблизительно в миллион четыреста тысяч». «Наличными?» «Да, наличными: она только что продала поместье в Гиени и получила за него деньги».
– Это недурной куш, если захватить его сразу, – поучительно заметил аббат Фуке, который до этих пор не проронил ни одного слова.
– Бедная госпожа Ванель, – прошептал Фуке.
Пелисон пожал плечами и сказал Фуке на ухо:
– Демон?
– Вот именно… И было бы очень забавно деньгами этого демона исправить зло, которое причинил себе ангел ради меня.
Пелисон удивленно посмотрел на Фуке, мысли которого направились теперь совсем по другому руслу.
– Так что же, – спросил Лафонтен, – как обстоит дело с моими переговорами?
– Замечательно, мой милый поэт.
– Все это так, но нередко человек хвастает, будто готов купить лошадь, а на поверку у него не оказывается денег, чтобы заплатить за уздечку, – заметил Гурвиль.
– Ванель, пожалуй, откажется, если мы поймаем его на слове, – вставил аббат Фуке.
– Вам приходят в голову подобные мысли лишь потому, что вы не знаете развязки моей истории, – снова начал Лафонтен.
– А, есть и развязка? Что же вы тянете? – воскликнул Гурвиль.
– Semper ad adventum,[5] не так ли? – сказал Фуке тоном вельможи, который позволяет себе искажать цитаты.
Латинисты зааплодировали.
– А развязка моя, – вскричал Лафонтен, – заключается в том, что этот упрямец Ванель, узнав, что мой путь лежит в Сен-Манде, умолил меня прихватить его вместе с собой.
– О, о!
– И устроить ему, если возможно, свидание с монсеньо-ром. Он сейчас дожидается на лужайке Бель-Эр.
– Словно жук.
– Вы говорите это, Гурвиль, имея в виду его усики. Ах вы, злостный насмешник!
– Господин Фуке, ваше слово!
– Мое слово? По-моему, не подобает, чтобы муж госпожи Ванель простудился у меня на пороге; пошлите за ним, Лафонтен, раз вы знаете, где он находится.
