Во все время длинной своей речи она челноком ходила перед креслом, на котором сидел Захар Евграфович: три шага – в одну сторону, три шага – в другую. Замолчав, остановилась, медленно опустилась на колени и склонила голову, обнажив из-под синего воротничка платья тонкую и беззащитную шею, с которой соскользнули, рассыпавшись, длинные и густые волосы. Захар Евграфович смотрел на ее шею, которую так любил целовать, и чувствовал, что не в силах говорить – сухой, шершавый комок застрял в горле. Наконец он справился с ним, глухо спросил:
– Почему ты именно сейчас об этом рассказала?
– Они могут тебя убить, могут убить Ксению, а я не хочу, я сроднилась с вами. Я только здесь стала жить человеческой жизнью. Ты можешь не верить, это твое право, но я тебя полюбила. Смешно слышать такие слова от гулящей женщины, но я говорю правду – может быть, впервые за последние годы говорю истинную правду. Прости, Захар, если, конечно, сможешь… Я с тобой была счастливой…
Она снова замолчала и стояла на коленях, не поднимая головы.
Захар Евграфович выбрался из кресла, по-стариковски шаркая ногами, добрел до двери, не оборачиваясь, обронил:
– Жди здесь, никуда не выходи.
За дверями спальни, словно преобразившись, он стремительно кинулся в комнату-келью Ксении Евграфовны и, увидев сестру живой-здоровой, обнял ее с такой силой, прижимая к себе, что она тихонько охнула, замерла у него на груди, а затем, не отрываясь, прошептала:
– Я все знаю, она мне призналась. Она ребенка носит, твоего, Захарушка, ребенка… И еще я сказала, что ты сможешь ее простить…
На окраине Белоярска, там, где редкие избенки почти вплотную примыкали к темным, разлапистым елям начинавшейся тайги, ползла вдоль опушки узкая дорога, густо поросшая низкой травой и обозначенная только двумя притоптанными полосами от тележных колес. Плавно изгибаясь, она дотягивала до маленькой низины и, не желая через нее перебираться, круто поворачивала влево и терялась, нырнув в тайгу. И Цезарь, тоже завернув влево, скрылся под широкими пластами еловых лап – будто канул, даже следа не оставил на траве. Шел он к старой, наполовину сгнившей коряге, лежавшей посреди молодого, ярко зеленеющего подроста, уставя вверх серые кривые сучья, похожие на ведьмины пальцы. Вроде бы и недалеко от жилья, а место глухое, дикое. В правой руке Цезарь держал старую и ржавую лопату с потрескавшимся черенком, наполовину обломанным. Возле коряги он остановился, настороженно огляделся, и лишь после этого отсчитал восемь шагов от комля. Снова остановился, еще раз огляделся и всадил с размаху тупую ржавую лопату в плотный настил старой хвои. Копал быстро, не останавливаясь. Круглая ямка все ниже опускалась в песок. Скоро Цезарь вытащил из нее кожаный мешок, развязал толстые кожаные завязки и сунул руку, долго шарил, что-то отыскивая, и наконец вытащил маленький стеклянный пузырек, крепко закупоренный деревянной пробкой. Положил пузырек в карман, торопливо завязал мешок, опустил на прежнее место, закопал ямку, а сырой песок густо закидал сухой хвоей.
Спрятав лопату, Цезарь присел на корягу и медленно поднял голову вверх. Между темных макушек елей тускло светлело сумрачное небо. Собирался дождик. И эта небесная сумрачность, и темные, разлапистые ели, скрадывающие дневной свет, и сухой хруст прошлогодней опавшей хвои под ногами – все ложилось на душу темной тяжестью, а мысли тянулись мутные и расплывчатые. Чудом уцелевший в водопаде и не утонувший затем в реке, сумевший быстро добраться до Белоярска и уже здесь придумав новый план, Цезарь, пока добирался до своего тайника, план этот решил поменять. Времени, потраченного на недолгую дорогу, с лихвой хватило, чтобы утвердиться в одном решении – дальше он будет действовать в одиночку. Разочаровался Цезарь в тех людях, которые были вокруг, ненадежными они оказались, слабыми на испытания. И Перегудов написал записку, и даже Бориска привел полицейских агентов за кряж. Кому верить? Ответ для него был прост и ясен – только самому себе.
Сейчас, оставшись у своего тайника, в котором было спрятано немного золота, намытого за кряжем неизвестно куда сгинувшим в прошлое лето старателем, оставшись, как у разбитого корыта, Цезарь ясно понимал, что выход у него остался лишь один – подогнуть под себя Луканина. Иначе в нынешнем положении ему никуда не выбраться. Даже обменять золото на деньги сейчас опасно – он знал от Удалых, что его уже ищут. И здесь, в Белоярске, и на дороге до тракта, и в губернском городе. Без Луканина не выбраться. Ничего, он заставит его плясать под свою дудочку, и никуда тот не денется.
Цезарь упруго вскочил с коряги и почти побежал, не оглядываясь. Глаза зло прищурились, словно он прицеливался, собираясь стрелять. Мутные, расплывчатые мысли соскользнули и растворились – лишними они теперь были, ненужными и даже вредными. Вспомнилось, как мечтали они с Бориской захватить луканинский пароход, как надеялись пройтись на нем по всем приискам, взять все добытое за лето золото, а после оставить на пароходе иностранцев и уйти – в новое вольное место. И уже там строить свою жизнь или, может быть, свое государство, как мечтал когда-то в молодости Бориска. А построить его, – время, проведенное за кряжем, не пропало даром, – можно! В этом сейчас Цезарь был убежден, как никогда. Только надеяться надо на самого себя, и больше никому ни в чем не доверяться.
Он хотел остаться один. И надеялся теперь лишь на себя.
В кабаке у Ваньки Елкина, куда он пришел, его уже ждали. В дальнем углу сидели за столом помощник исправника Удалых, наряженный в мужичью одежду, да так ловко, что сроду не признаешь, и Перегудов, обросший огромной, густой бородой.
Цезарь присел на лавку за стол, молча разлил водку и выпил первым, не чокаясь. Закусил и так же молча оглядел сидящих перед ним Удалых и Перегудова, вспоминая, за сколько он купил, быстро и не торгуясь, первого, и как подобрал на пустынной дороге, сохранив ему жизнь, второго. Он не жалел сейчас, что это сделал. Он просто хотел сейчас еще раз убедиться, что люди эти – никчемные. Понимал: попадутся в руки исправника и с легкой душой сдадут его. Ну уж нет, не сдадут, не успеют…
– Вышли оба и тихонько огляделись, – почти неслышно шепнул он, – может, померещилось, но показалось, что крутится какой-то возле телеги.
Удалых и Перегудов поднялись и вышли из кабака. Цезарь крикнул половому, чтобы тот принес чаю. Когда три стакана появились на столе, он, оглянувшись, незаметно достал пузырек, откупорил деревянную затычку и щедро плеснул в два стакана бесцветной жидкости. Пустой пузырек сунул в карман и быстро, обжигаясь, выпил чай из своего стакана. Когда Удалых и Перегудов вернулись и шепнули, что никого подозрительного возле кабака нет, а телега стоит пустая, потому как у нее колесо сломано, Цезарь успокоенно покивал головой и приказал:
