О прокладке трассы не могло быть и речи. Останец зубчатой стеной запирал долину свалив в ключ огромные каменные глыбы. Подошел Николай. Он прилежно усвоил инструктаж начальника по технике безопасности, что одиночные маршруты запрещены.
К себе это глупое для таёжника правило не применял, а с Виктора глаз не спускал, ходил следом надоедливой тенью.
Проводник молча сел рядом, вытащил из подкладки своей куртки бересту, ловко раздвоил ее ножом, надрезал и дунул. Получился резкий и чистый звук. После третьего свистка посыпались мелкие камешки. Николай скользнул на валун и дернул за собой Козьмина.
На скалу, повисшую над ручьём, спрыгнула кабарга, сердито щёлкая о камень передним копытом. Клыкастый самец изваянием врезался в алое полотнище вечерней зари. Резко щёлкнул выстрел «тозовки», козёл крутанулся на месте, пытаясь удержаться, закачался и упал с уступа.
Судороги пробежали под шкурой, кабарга дёргалась, поднимала голову, пытаясь встать, копытца скользили по мокрым камням. Ужас застывал в глазах, уходил, сменяясь серой дымкой угасания. Виктор вырвал малокалиберку у оленевода и добил животное.
— Зацем патрон загубил?
— Не могу смотреть, когда подранок мучается. Стрелять не умеешь.
Эвенк зло выдернул винтовку, обиделся.
— Собсем баба, нацяльник, будешь жалеть — сдохнешь от голода. Я из «тозовки» медведей бил, собсем обизаешь…
Ужинали жилистым мясом. В палатке комаром попискивала жестяная печурка, горела экономно и ровно. Сохла одежда, шипел закипающий чайник; потрескивала свечка, для экономии натёртая мылом.
Просунув морду в палатку, с интересом следил за людьми Перекат. Глаза его, от жара печки, слипались в дрёме, клонилась голова, вздрагивал и виновато оглядывал сидящих.
Степан чинил порванные унты, Николай — вспоротый сучьями рюкзак, Виктор наводил порядок в записях и предварительных набросках будущей дороги. Шелестели листья блокнота, за палаткой стучали чурки-потаски привязанные за шеи оленей, чтобы далеко не разбегались взвякивали ботала.
Ночь, тёмная и беззвёздная, облепила ночлег, затерянный в хмурых сопках Алданского нагорья. Уснули поздно, выпив по кружке горячего чаю.
Еще затемно их разбудил яростный и азартный лай собак, близкий рев медведя, топот оленей и беспрерывный звон их колокольчиков.
Перекат прижал зверя к березняку, было слышно, как собака захлёбывается выдранной шерстью, повиснув на медвежьих «штанах», зверь рявкает, трещит и ломится по кустам, уходит в сопки.
Виктор передёрнул затвор карабина и выстрелил вверх. Пламя тугим жалом куснуло небо, эхо заметалось по распадкам.
Ободрённые выстрелом, собаки добрались до самого уязвимого места хозяина тайги, донёсся громовой вопль, полный уже не силы, а боли и страха. Потом ещё долго слышался утробный рык и стихающее хрюканье.
Забрезжил рассвет. Николай исчез, прихватив карабин Виктора. Принялись собирать разбежавшихся оленей. У мари наткнулись да двух задранных медведем. Один ещё шевелился, рвал копытами мох и пытался встать. Обломок ребра прошил серебро шкуры.
Степан вытащил узкий нож с рукояткой из корня берёзы, поймал за рог мучившегося старого быка и резко ударил в основание черепа. Потом неторопливо, но скоро освежевал туши, вытер лезвие пучком мха, сложил вчетверо шкуру мехом наружу и устало присел на неё.
Разбивая топориком полые кости ног оленя, «мозгочил», высасывая из них тёплый и сладкий мозг. Лицо и руки блестели жиром. Степан довольно причмокивал, бросал в рот щепоть соли и вновь запрокидывал голову, ловя губами нежное лакомство.
— Виктор Иванович! Завтрак готов, бери кость. Козьмин молча принёс дровишек и сел на кочку. Разжёг маленький костерок. Нанизав куски печенки на прут, сунул в пламя. Потекла сукровица от жара, шашлык зарумянился, зашипел, ароматно запахло жареным.
— Вот и поохотились, — недовольно проворчал, отыскивая в кармане соль, — ещё один такой завтрак, и самим придётся навьючиться. Посолил и снял губами подгоревший кусочек. Сладко обожгло рот. А ничего свежининка, как перед колхозом будем отчитываться? А?
— Справку у медведя нужно брать, а так председатель не поверит, скажет, что потеряли, ругаться станет.
— Печать у мишки больно когтистая, так тиснет — все бумаги позабудешь… Спишем на износ, как с твоим отцом три года назад.
— Расскажи!
— По гольцам и курумникам выходили, дичи нет одни каменушки свистят, изголодались. А идти ещё много. Твой батя и говорит: "Бумажку пиши, начальник". Диктует: "Олень камни плохо падал, шибко нога ломал, мишка его кушал", а сам ножом своему быку в затылок, тот и не дёрнулся. Вот так и вышли. Старик еле дотащился пешком, а оленя не пожалел.
— Совсем старик ослаб, дома сидит, как узнал, что ты в колхоз за оленями приехал, сам меня поймал и привёл.
— Помню, помню, просил: "Витька, Стёпку забери, девки и водка забегался, как олень за грибами". Степан рассмеялся, вытирая от жира рукавом губы и щёки. — Знаешь, как он сестру мою бережёт? Говорит: "Кто подойдёт к девке, сам застрелю!" Желающих пока нет.
Вернулся Николай. Зло сопя и что-то ворча про себя, разрядил карабин и отдал Виктору. Держа патроны в руке, согнал Стёпку и сел на пригретое место. Равнодушно отодвинул рукой предложенное ему лакомство, Всё смотрел куда-то поверх сопок, кожа на его лице шевелилась, прыгали тёмные губы.
— Отпусти на два дня, начальник, убью мишку! Отпусти или сам уйду, я тебе докажу, что умею стрелять.
— Нет! Работа, сам знаешь. Было бы время, я и сам с удовольствием подстрелил бы этого нахала.
— Рапота! Рапота! Олень пропадает от рапоты! — зло ответил проводник. — Снег скоро, соболь выходной, а мы шкурки с деревьев снимаем. Зацем такая рапота!
Летом надо кочевать, а зимой охотиться. Рапота… В этом мишке злой дух, шибко сердится, что лес сожгли люди. Если не стрелять его, удачи не будет. Пойдёт по нашим следам, и всё пропадёт.
— Хватит! — оборвал Козьмин. — Думаешь, меня зло не берёт за оленей? Рубай и пошли, нам ещё долго топать. А что послали так поздно в маршрут — значит надо! И мы пройдём его, даже растеряв всех оленей. Всех до единого! Ясно? Шаманишь мне тут ерунду всякую.
Николай заворчал, расколол кость и, прикрыв глаза, начал есть. Морщины на его лице расправились, обмяк, спало напряжение, только глаза изредка взблёскивали чёрными лезвиям.
Навьючили и ездовых оленей. Они испуганно жались к палаткам, поднимая мокрыми ноздрями утренний ветерок. Мясо пришлось оставить, взяли с собой совсем немного.
Хотели бросить и тяжёлую лодку, но, в последний момент, Виктор отдал распоряжение завьючить и её. Степан, вздыхая, привязал тюк на, своего любимца рогача, ездового быка. Олень вздрагивал от большого груза, хмуро косился на хозяина, нехотя копытил пристывший ягель.
