Я прикусил губу и с ненавистью решил, что буду молчать всем гадам назло, как бы больно мне ни пришлось.
«Ничего, десять ударов это еще по-божески, – успокаивал я сам себя. – Зато потом у тебя будет впереди вся ночь, и ты обязательно что-то придумаешь, а завтра убедишь их послать погоню за этим козлом и во всем его уличишь. Не может такого быть, чтоб не уличил. Представь, как послезавтра в это же самое время разложат на лавке его, а не тебя, и всыплют не десяток, а двадцать или тридцать, потому что ты веселый, а он – сволочь. Да и бить его будет не Ярема, у которого рука полегче, а Кулема. Теперь представь все это и терпи».
Ой, мама!
Если у Яремы рука полегче, то Кулему я, наверное, вообще не выдержал бы. После первого удара я еще сумел стойко промолчать, хотя далось мне это нелегко, но после второго, потеряв стойкость, застонал, а затем, позабыв про гордость, про предстоящий послезавтрашний триумф, про то, что здесь растянут остроносого, заорал благим матом, поскольку боль и впрямь была адская. Когда Ярема бил, то я физически ощущал, что этот гад все перепутал и лупцует меня топором, с маху круша мои ребра. Когда же он оттягивал кнут назад, я начинал догадываться, что ошибся и в руках у него не топор, а пила.
Хрясь – вж-ж, хрясь – вж-ж, хрясь – вж-ж…
Что произойдет раньше – разрубит он меня или распилит – я не знал, да оно и не имело значения. Что угодно, лишь бы скорей.
Наконец экзекуция, продолжавшаяся вечность, все-таки закончилась. Я попробовал встать, но тут же вновь повалился на лавку, на этот раз больно стукнувшись носом – отвернуть лицо сил не было.
– А мудер у нас Никита Данилыч, – философски заметил Ярема, стоя надо мной. – Ежели бы ты его драл, так он и вовсе бы сомлел.
– Да, хлипкий нынче тать пошел, – добавил свою долю критики Кулема. – Не то что ранее. – И со вздохом взвалил меня на плечо.
В эту ночь, пребывая в сарае, я открыл для себя новую истину. Говорят, что существует странная взаимосвязь между нижней частью тела и верхней, потому что когда отец берет ремень и лупцует сына-двоечника, то недоросль, как правило, эти двойки исправляет, то есть его голова начинает гораздо лучше соображать. Так вот я больше чем уверен, что если бы отцом был Ярема и взял в руки кнут, то назавтра двоечник получил бы жирные колы, потому что соображаловка соображать отказалась бы вовсе. Как моя. Про Кулему вообще промолчу – тут сынок и до школы бы не дотянул.
Как ни удивительно, но утром я направился в узилище самостоятельно, на что Ярема сразу отреагировал, хвастливо заявив Кулеме, что это он так меня взбодрил, получив взамен простодушную порцию комплиментов.
– А все почему? – философствовал Ярема. – Потому что я руку слабить умею. Коль повелит Никита Данилыч – в полную силу ожгу, а скажет, яко вечор, чтоб с потачкой, так я слабину даю да в четверть силушки охаживаю.
– Научил бы, – прогудел Кулема.
– Э-э-э нет, брат. Тут дар нужен, – торжественно заявил Ярема, и я понял, что дела мои плохи.
В самом деле, если они по повелению губного старосты займутся мною по-настоящему, да не остановятся на одном десятке, а всыплют два-три и по свежим ранам, я навряд ли выживу. Плюс здесь был только один – до дыбы я не дотяну.
«А ведь как мечталось повисеть», – саркастически вздохнул я.
Но тут дорога закончилась. Прибыли.
Никита Данилович на сей раз был за столом не один. Рядом с ним по-хозяйски устроился подросток лет четырнадцати-пятнадцати и весело болтал ногой, обутой в щегольской красный сапожок.
– Ентот, что ли, тать будет? – осведомился он, придирчиво оглядывая меня.
– Он самый, – вздохнул Никита Данилович.
– У-у, рожа какая, – протянул подросток. – Такую в лесу за елками узришь – заикой остаться можно али обмочиться.
Я оскорбился. Конечно, моя рожа не эталон красоты, да я и сам о ней не такого уж высокого мнения, но и не такая страшная, как заявляет этот плюгавый малолеток. И, прежде чем смотреть на мою, он бы полюбовался на свою прыщавую, увидев которую спросонья гораздо больше шансов остаться заикой. И вообще, кое-кто и без лесных рож совсем недавно мочился в штаны.
Примерно в этом духе я ему и выдал – сказалась скопившаяся злость. Удар, как я узнал уже потом, оказался чертовски болезненным, ибо, сам того не подозревая, я влепил не в бровь, а в глаз – мочиться в порты мальчонка перестал не так давно, всего-то лет пять назад, да и то не окончательно. Нет-нет да и…
– Батюшка-а, – плачущим голосом капризно протянул подросток.
– Кулема, – равнодушно окликнул Никита Данилович. – Давай-ка этого молодца сразу на лавку и два десятка от души, как ты умеешь. – Не знаешь чести, так палок двести.
– Так сколь всыпать-то? – не понял простодушный Кулема. – Двести аль два десятка?
– Для начала два десятка, – махнул рукой Годунов. – Для ума и столько хватит.
Ох, верно говорят: «Чтоб тебя не укрощали, не становись на дыбы». Спрашивается, кто меня тянул за язык хамить этому сопляку?!
– Не-эт!! – истошно завопил я, осознав, хоть и с запозданием, что совершил непростительную ошибку. – Я говорить хочу и все рассказать, а после твоего Кулемы уже не смогу. Кнут-то не убежит, и Кулема тоже, так что погоди малость.
– Кулема, – ласково окликнул Никита Данилович. – Ты и впрямь не убежишь, ежели мы погодим?
Тот задумался. Про кнут он понимал хорошо, но с юмором у детины было не очень.
– А зачем? – недоуменно спросил он.
– Значит, не убежит, – констатировал Никита Данилович. – Ну ежели интересное, то сказывай, Васятка Петров, да гляди, чтоб я не заскучал.
– Вы девочку спросите, – ляпнул я первое, что пришло в голову. – Ирина ведь видела, как я за ней заходил, чтоб спасти.
– Спасти… – задумчиво протянул Никита Данилович. – Об косяк с маху приложить, да так, что у бедняжки все из головы выскочило, – это ты спасти называешь? Ишь ты. Но сказываешь ты хорошо, мне по нраву, – тут же одобрил он, пояснив: – Мне ить самое главное было узнать, кто ж там, наверху, из вас похозяйничал да кто сабелькой вначале братца моего Дмитрия Ивановича срубил, а опосля того за Аксинью Васильевну принялся. – Все больше и больше распаляясь, он от волнения вскочил с места и склонился надо мной: – Или наоборот дело было? Да ты скажи, не таи, – ободрил он. – Ты ж ныне яко в докучной сказке про журавлика: «Нос вытащит – хвост увязит, хвост вытащит – нос увязит». Да и нет теперь уж тебе разницы, кого ты наперед резал, а кого опосля, потому как выдал ты себя ныне. Попался яко птица в кляпцы[8], так чего уж теперича.
«Кажется, где-то мне уже доводилось это слышать, – припомнил я. – Ну точно. От подьячего Митрошки. Только там вроде бы про ворону и вошь было».
