Эли Берте - Дрожащая скала

Конан беспрестанно сновал взад и вперед – то приносил приказания, то осведомлялся, исполнены ли данные прежде. Он представлял верховную власть Альфреда де Кердрена, в эту минуту удалившегося в свою комнату в бельэтаже. Достопочтенный мажордом имел вид озабоченный, не исключавший, однако же, выражения тайного удовольствия и удовлетворенной гордости. Та длинная железная рапира, которую мы так неуважительно сравнили с вертелом, моталась у него по ногам с необычайной силой: но, принимая во внимание тогдашние обстоятельства, он присоединил к этому оружию, уже самому по себе страшному, еще седельный пистолет баснословной величины, подвешенный за какую-то кромку к левому плечу. Этот пистолет, сильно заржавевший, из которого благоразумный человек не согласился бы выстрелить за все сокровища Перу, при каждом движении встречал массивную рукоять вертелообразной рапиры и производил звук ржавого железа, который до высочайшей степени, казалось, воспламенял воинственный жар маститого управителя.

Несмотря на эти воинственные приготовления, разговор не был ни печален, ни вял. Крестьяне, изобильно угостившись сидром и водкой, обнаруживали явное расположение к веселости назло угрожавшим, быть может, опасностям.

– Эй, Ивон Рыжий, – говорил одному из своих товарищей здоровый детина, одетый китоловом, в больших тяжелых сапогах, с широким поясом, за который заткнут был страшный нож, главная принадлежность его профессии. – Так зажило твое плечо? Вчера ты охал на койке, как кит, задетый за живое, а нынче – здоровехонек, работал в лодке с ребятами… Сколько свечей ты обещал святому Коломбану за этакое чудо?

– Одну, – наивно отвечал проворный молодец, обязанный своим прозвищем огненному цвету своих длинных волос, – видишь ты, плечо-то не совсем зажило… Когда я поворочу рукой, так будто большая трехмачтовая рея на него упала, но это ничего! Когда дело идет о том, чтобы принять этих разбойников, которые хотят убить господина и сжечь замок, я бы с того света воротиться готов!

– Однако, Ивон Рыжий, – сказал Каду-гудошник, напевавший что-то в углу, – господин-то славную задал тебе трепку там, на большой площади!

– Да, да, я и не скрываю этого. Это видел весь околоток! – отвечал Ивон с некоторой гордостью. – Зато чего стоит одна честь, что господин захотел бороться со мной? И ведь как он борется, какие броски, какие приемы! Все наши старики согласны, что сам Голиаф полетел бы от этакого чудесного удара, каким он покончил партию… Тут даже не стыдно поцеловать землю, а кроме того, я имею приз… Смотри, – и он выставил обе ноги, обутые в грубые башмаки, которыми наградил его Альфред после борьбы.

– Господин щедр, – заметил китобой со вздохом, – вот только мне не случается подобной прибыли. Потом я ничего не смыслю в ваших земляных экзерцициях, я умею владеть только ножом да багром. Но, думаю, – продолжил он, выпрямляя голову, – если разбойники пожалуют нынче ночью, этот талант будет чуть ли не полезнее господину всех ваших бросков и приемов.

– Да-а, долго что-то не идут эти разбойники, – сказал Каду, вставая со скучным видом. – Еще туда-сюда, если бы я принес свой bignou, сыграл бы вам какую-нибудь новую песенку. Но господин Конан ничего не позволил мне взять, кроме вот этого, – и он указал на свое заржавленное ружье. – Какую, к черту, музыку можно извлечь из подобного инструмента?

– Какую музыку? Да получше, чем из твоего bignou , – проговорил старый морской волк, вполовину рыбак, вполовину контрабандист, который, сидя в стороне от всех на корточках, молча жевал кусок табаку, грубого и жесткого, как его кулак.

Оскорбленный артист бросил на варвара взор холодного презрения, потом начал прохаживаться по комнате, напевая на мотив "je ris, comme un bossu"[3], бывший тогда в ходу:

– Тс-с, – вдруг сказал Ивон, внимательно прислушиваясь. Все смолкли и притаили дыхание, но извне слышался только свист ветра и стук дождя, падавшего на черепичную кровлю.

– Это ничего, – продолжал Ивон, – а мне послышался набат, который должны ударить в деревне, когда завидят приближение сент-илекских лодок к острову… но вишь, как завывает ветер, и язычники еще не скоро будут. Передай мне стакан, Жан. А ты, Каду, что это там распеваешь, любезный?

– Новую песню Бенуа, Туссенова клерка, под названием "Дрожащая Скала". В Сент-Илеке ее только и поют… и точно, хотя и по-французски, а знатно сложена…

И он продолжал:

Припев повторили оглушительным хором, и Каду, в восторге от своего успеха, намеревался было затянуть третий куплет, когда мажордом Конан как бешеный вбежал в кухню.

– Пьяницы! Негодяи! Очумели что ли вы? – закричал он, грозя им кулаком. – Как вы смеете петь подобные скверности в замке вашего господина?

– Послушайте, сударь, – отвечал Каду, покачивая головой, – не следует так худо выражаться о новой песне. Даром что она сложена чернильной пиявкой, а, право, стоит всякой другой, уж вы мне поверьте в этом.

– Но, бездельник, – продолжал Конан, – ужели ты не знаешь, что эта дурацкая рапсодия и есть причина всех опасностей, которые угрожают нам в эту минуту? Эта проклятая песня сочинена против дочери Лабар, которая слегла в постель от такого огорчения, а глупая старуха – мать ее – в отмщение нашему господину, которого она почитает причиной своего стыда, подняла против нас всех прибрежных бродяг. Как будто господин наш мог заказать Дрожащей Скале признавать честными и добродетельными тех, кто к ней явится. Потом господин из сострадания хотел еще прикрыть проступок этой жеманницы искусной выдумкой, но ведь любой хорошо знает, в чем дело: Скала никогда не обманывала.

– Вот оно что! – сказал один из присутствующих. – А не потому разве, что господин благородный и стоит за короля, они так крепко злятся на него?

– Политика сама по себе, а это дело – само по себе, – отвечал Конан. – Но если бы господин, который пишет наверху, услышал, как вы теперь горланили, он никогда бы не простил вам этого.