вся власть автоматически сосредоточится в ее руках.
Такие или подобные рассуждения Марии Медичи накладывались на торжественность обстановки, и она лишь усиливала приятный эффект. К сожалению, почти блаженное состояние новоявленной королевы несколько нарушил ряд неприятных происшествий. Во-первых, перед началом церемонии с грохотом разбилась плита, закрывавшая вход в королевскую усыпальницу; во-вторых, во время самой коронации с ее головы чуть было не упала корона. Опять же, когда корону возложили на ее голову, ей вдруг стало так холодно, как если бы холодный декабрьский ветер коснулся плеч. И это в самый разгар мая! Опять знамения? Конечно, церемонии обретения власти всегда придавался, возможно, излишне мистический характер, но ведь считалось, что от того, как пройдет коронация, зависит судьба и коронуемого, и всего государства… Знамения… Предзнаменования… Знаки судьбы… И действительно, дурные предзнаменования нередко сбывались. А все эти были, ну, очень уж недобрыми. И еще: король несколько раз назвал ее «мадам регентшей».
С другой стороны, все было обставлено просто великолепно. Свита Марии Медичи сверкала золотом, музыканты были одеты во все белое, а швейцарские гвардейцы красиво оттеняли их своими яркими красно-синими мундирами. Король был, как написал потом один из очевидцев событий, «великолепно весел». Он сидел в своей ложе, окруженный придворными, и наблюдал за тем, как кардинал Жуайез четко и со вкусом играл предписанную ему протоколом роль.
Кардинал открыл небольшой позолоченный сосуд, кончиком золотой иглы взял из него несколько капель мира и размазал их на патене — блюдце, стоящем на алтаре. Затем, держа патен в левой руке, он прочитал над Марией Медичи две молитвы, после чего, смочив большой палец в мире, начертил на ее темени крест и сказал:
— Помазаю тебя на царство освященным елеем во имя Отца, и Сына, и Святаго духа.
Почти тотчас же его помощник платком с золотой вышивкой стер помазание.
Тогда кардинал взял обеими руками корону и опустил ее на голову Марии Медичи.
— Господь венчает тебя венцом славы, чести и справедливости. Прими сей венец во имя Отца, и Сына, и Святаго духа. Аминь.
— Аминь! — в один голос откликнулись присутствующие.
— Аминь! — отозвалось эхо, казалось выходящее из самых глубин старой церкви Сен-Дени.
Это был апофеоз.
Но если уж быть до конца честным, следует признать, что пышность церемонии и нарядов все же больше соответствовала желанию новоявленной королевы, нежели короля. Это она любила блеск и роскошь, а вот ее супругу все это не особенно нравилось. И вообще настроение у него в тот день было какое-то странное. Правда, видели это и способны были понять это очень немногие.
После коронации король сказал своему любимцу полковнику Франсуа де Бассомпьеру:
— Мне так неприятны эти шумные торжества, но еще ни один праздник не был для меня так тягостен, как этот.
— Я заметил это, Ваше Величество, хотя вы старались казаться веселым. Что же случилось, смею спросить?
— Во мне произошла какая-то перемена, и если я вам скажу, что я испытываю сейчас, вы сочтете меня суеверным, и это будет вполне справедливо. Я весь день как-то неспокоен и просто принуждаю себя быть веселым, — печально ответил король. — Знаете, мне кажется, что жить мне, действительно, осталось, недолго…
Бравый полковник, с глубоким удивлением, отступил и окинул взглядом пышущую здоровьем фигуру короля. Генриху IV не было и 57 лет, и он выглядел так, что ему могли бы позавидовать и иные 40-летние.
— Ваше Величество, я вас не понимаю! Вы заняты столь грандиозными планами, а поддаетесь таким мрачным мыслям!
— Все верно, мой дорогой Бассомпьер, мысли меня стали посещать какие-то мрачные… Особенно сегодня…
Глава девятая
Смерть Генриха IV
Согласно традиции празднества, связанные с коронацией, должны были длиться четыре дня. На следующий день, 14 мая 1610 года, Генрих IV сел в карету и отправился в арсенал для осмотра новых орудий.
— Какой сегодня день? — вдруг спросил король.
— Пятнадцатое, — ответил кто-то.
— Нет, четырнадцатое, — поправил всегда и во всем точный герцог де Ла Форс.
— Четырнадцатое… Мне в свое время нагадали, что все произойдет в карете именно четырнадцатого числа. Но это же глупо — верить предсказаниям астрологов и прочих шарлатанов.
День был жаркий, и оконные занавески кареты были подняты. Не успела карета выехать со двора, как на первой же узкой парижской улице ей неожиданно преградили путь какие-то телеги. Когда карета вынуждена была остановиться, к ней подбежал какой-то рослый рыжий детина. Он быстро вскочил на подножку, просунул голову в окно и всадил в грудь Генриха кинжал. Сидевшие в карете придворные в первую минуту даже ничего не поняли.
Король, за секунду до этого читавший какое-то письмо, лишь тихо сказал:
— Кажется, я ранен…
Герцог де Монбазон, сидевший рядом и ничего не заметивший, переспросил:
— Что такое, сир?
Королю хватило сил пробормотать:
— Ничего, ничего…
Лишь когда из горла короля хлынула кровь, все поняли, что произошло.
— Сир! Молитесь богу! — крикнул герцог де Ла Форс.
После этого все спутники короля, исключая герцога де Монбазона, бросились за не успевшим еще скрыться убийцей. Окровавленный кинжал у него кое-как вырвали, но он голыми руками неимоверной силы стал отбиваться, да так ловко, что его никак не могли повалить на землю. Лишь с помощью подоспевшего здоровяка Франсуа де Бассомпьера и двух гвардейцев убийцу сумели одолеть и
