Согласно директиве Деникина 12 сентября началось новое наступление на Москву. В директиве оно называлось решительным и последним. Войска Добровольческой армии двигались по направлению к Курску, встречая отчаянное сопротивление красных. Ковалевский ожидал сопротивления, у красных было время для организации обороны. Но он не предполагал, что сопротивление их будет столь упорным. Задача перед Ковалевским была поставлена трудная: сломить сопротивление противника, сделать все для того, чтобы так тщательно подготовленное наступление с первых дней не захлебнулось. В эти первые дни во многом решался исход всей операции. Понимая это, Ковалевский неустанно следил за продвижением войск, однако стараясь не отвлекать штабы лишней своей опекой. И все же, едва где-то происходила заминка, он спешил скорее перебросить туда подкрепления — сейчас он уже не придерживал резервов.
Полученные от союзников танки генерал Ковалевский считал своим главным, способным решить все резервом, который он собирался пустить в действие в самый ответственный момент — когда выдохшимся и уставшим войскам понадобится допинг, когда они выйдут к Туле и перед ними встанет последняя твердыня этой битвы — Москва…
Кольцов отпустил до утра Микки и теперь, неторопливо, но нервно вышагивая по приёмной, мысленно снова и снова возвращался к литерному. Он понимал, что литерный вышел уже на ту прямую, где, казалось, никакая сила не сможет его остановить. В пять утра, согласно графику, литерный будет в Харькове. И тогда не останется ни одного шанса как-нибудь повлиять на дальнейшие события.
«Голова дадена для чего? Чтобы думать», — внезапно, с — какой-то тоскливой отрадой вспомнил он слова Кособродова. Кто же из них погиб? Как это произошло? Все, что с ними произошло, — все имеет для него огромное значение. «Голова дадена…» К сожалению, в этом положении уже и много умных голов ничего не придумают… А впрочем, ещё можно попытаться. Надежды на успех почти нет. Но, «почти» не означает «нет». Наверное, все-таки есть, пусть и очень крохотный, шанс? Если, конечно, все сложится в его пользу, если ни одна из сотни самых разных причин не обернётся против него. Такого почти не бывает… Снова это «почти»…
— Литерный проследовал графиком…
Кольцов стоял у карты, разложенной на столе приёмной.
— Ваше благородие!
Кольцов медленно повернул голову. Глаза его какое-то время рассеянно и слепо блуждали по приёмной. И наконец взгляд Кольцова наткнулся на стоявшего возле него запыхавшегося телеграфиста с пучком ленты в руках.
— Ваше благородие! Литерный проследовал графиком Матвеев-Курган! — восторженно проговорил телеграфист, удивляясь странной понурости адъютанта его превосходительства.
— А-а, это ты! — вспомнил Кольцов и переспросил: — Говоришь, проследовал Матвеев-Курган?
— Так точно, проследовал! Так что приближается… — сбавляя тон, словно извиняясь, продолжал телеграфист.
— Это хорошо. — Кольцов похлопал его по плечу, твёрдо добавил: — Это очень хорошо, что приближается!
— Так точно! Извелись, гляжу, совсем с лица спали… — с отчаянной откровенностью пожалел Кольцова телеграфист и двинулся к выходу. Кольцов, грустно улыбнувшись ему вслед, остался стоять посредине приёмной, в голове его ворочались мысли одна тяжелее другой. Можно попытаться самому уничтожить эшелон, хотя шансы и ничтожные. И все же они пока имеются… пока… Но есть ли у него право оставить штаб сейчас, когда началось наступление, когда любая информация отсюда может принести огромную пользу?.. Посоветоваться бы сейчас с Лацисом, Фроловым. Что сказали бы они? Но разведчику всегда не с кем советоваться.
А литерный уже проследовал Матвеев-Курган. Ещё несколько часов — и уже будет поздно и бессмысленно что-либо предпринимать… Что толку, если он останется в штабе, а Добрармия возьмёт Москву? Какой будет смысл в его пребывании здесь?..
«Голова дадена…» А сердце? Оно ведь тоже для чего-то человеку дано…
В приёмной зазвонил телефон. Кольцов не поднял трубку, он быстро пересёк приёмную и скрылся за большой дверью, ведущей в жилые апартаменты. У себя в комнате он зажёг свечу, стал быстро перебирать бумаги. Вот он поднёс одну к пламени свечи, и она тотчас полыхнула. Итак, один только выход — он уходит. Уходит, чтобы никогда дольше сюда не вернуться, чтобы навсегда снять ненавистную ему белогвардейскую форму. Впрочем, быть может, форма ему ещё сослужит последнюю службу… Пламя свечи жадно пожирало один листок за другим. И этим маленьким костром Кольцов как бы подводил черту под нынешней своей жизнью. Нет, он не торопился, но и не медлил, прежде чем поднести к огню очередной лист. Черты его лица сохраняли обычное выражение спокойной, даже несколько самоуверенной сосредоточенности. Лишь зыбкие и пёстрые отсветы пламени ложились на его лицо, будто непосредственные отражения тех мыслей, которыми он был — сейчас поглощён. Он ещё сам не знал толком, что предпримет. Никакого плана у него не было. Но и сидеть здесь и ждать он не мог. Не имел права — он обязан попытаться что-то сделать. Должен исчерпать все попытки. Один за другим сгоревшие листы бессильно опадали чёрными лепестками на пол комнаты. Кольцов притрагивался к ним носком сапога, и они сразу же рассыпались в прах. Когда рассыпался пеплом последний лист, Кольцов забросил папку подальше на одёжный шкаф. И, погасив свечу, вынул из ящика стола два пистолета. Проверил их и сунул в карманы. Потом положил перед собой лист бумаги, взялся за ручку.
«Наташа, Иван Платонович! Операция провалилась. Кто-то из наших убит, — торопливо вывел он на бумаге. — Поэтому я должен что-то предпринять (слово «должен» дважды подчеркнул). В штаб больше не вернусь. Вам тоже советую сегодня же уйти… Прошу, позаботьтесь о Юре. Павел».
Перед последним словом он затем написал: «Ваш…» Свернув письмо, посмотрел на часы и громко позвал:
— Юра!
Когда Юра вошёл, Кольцов при нем запечатал письмо и тяжело поднялся от стола.
— Оденься! — сказал он. — Пойдёшь с этим письмом на Николаевскую, двадцать четыре, квартира пять… Запомнил?
— Сейчас? — удивлённо спросил Юра, со сна поглаживая озябшие плечи.
— Да! Передашь его Наташе… ты её знаешь… И постарайся, чтобы письмо не попало в чужие руки! — нежно глядя на Юру, тихо попросил Кольцов.
— Я быстро, Павел Андреевич! — Почувствовав напряжённую необычайность происходящего, Юра с готовностью бросился к двери.
— Постой! — тихо обронил Кольцов. И было в его голосе что-то такое, чего не слышал Юра прежде. Он остановился, обернулся. Но Кольцов отвёл от Юры взгляд, махнул рукой.
