мюршида есть друзья и сторонники. Положение крайне опасное. Я увезу их на время, пока все успокоится.
— Нет! Нет и нет!
У старца все перепуталось в голове: месть, боязнь, ненависть, уважение.
— Сегодняшнее кровавое развлечение для тебя, русский. Твой враг убит!
Вмешался Аббас Кули:
— Пуштун отомстил через сто лет, заявив: «Вот как быстро рассчитался со злодеем».
Не желая замечать издевки, вождь воскликнул:
— Хочешь, командир, прикажу и привезут мешок, много мешков твоих недругов, а? Мы разрушили жилища врагов Советов, разрушили до основания, сожгли. Подсчитаем головы. Видишь наше к тебе расположение? Прими ислам.
— Я уезжаю, господин вождь. И со мной уедет моя семья.
— И я с ним! И мы с ним! — вбежала Шагаретт в шатер. — Я пойду с ним, даже если мне придется пролезть сквозь игольное ушко. Он возвратил меня к жизни. Открылись глаза влюбленной. Он зажег свечу страсти в моем сердце. До сих пор за надеждой скрывалась смерть. Я была жертвой вероломства. Надежда победила!
Пока она говорила, мальчик с любопытством крался к ней. Его очень заинтересовала возбужденная речь матери, хотя он ничего и не понимал.
Мрачно заговорил вождь:
— Ты переступаешь грань дозволенного. Всякое уничтожение несчастий так же преходяще, как жизнь человека!
— Я уеду. Мне опостылело здесь все, отец.
— Ты не уедешь. И твой сын не уедет.
Решительно вмешался Мансуров. Он попросил Аббаса Кули передать распоряжение Алиеву заводить машину и обратился к вождю:
— Вы умный человек. Чему научится мальчик в кочевье? Что он подумает про своего деда? Сегодня вы в сердцах зарубили на его глазах человека, зарубили, поддавшись гневу и мести. Чему учите мальчика? Внук ваш будет отныне пасти овец и убивать людей? Разве я соглашусь, чтобы мой сын жил в степи, где волки стали пастухами стад, а воры — сторожами имущества людей? Вождь, вы сами знаете, что степь и пустыня не рай, не сказочные страны богатства «Тысячи и одной ночи». Страны эти — миллионы голодных крестьян и пастухов, миллионы кочевников в лохмотьях и с пустыми животами. Вождь, вы образованный человек, вы видели многие страны. Неужели вы хотите, чтобы из вашего внука вышел тиран? Пусть ваш внук вырастет в свободной стране среди свободных людей, пусть он вырастет человеком! И еще! Моя жена Шагаретт уезжает со мной.
— Не пущу!
— Нет таких ни человеческих, ни божеских законов, чтобы разлучать мужа с женой. Мать с сыном!
— Не согласен! Воспитанный матерью — шьет одежду. Воспитанный отцом и дедом — острит стрелы! Это что же? Осел ушел и веревку унес. Не выйдет!
— Отец, — молила Шагаретт, — не требуй внука. Оглянись вокруг. Гибельная пустыня. Города мертвых. Скорпионы! Нищие! Безумные паломники. Тупицы, перебирающие четки, возомнили себя учеными. Черепа на пыльных тропинках. Шакалы воют по ночам! В логовах сидят курители опиума. Красные глаза жадны и безжалостны. Пасти разинуты. Желтые зубы нищих ощерены. И такое будущее ты сулишь своему внуку…
Раскачиваясь на подушках, зажав уши, вождь не хотел слушать и твердил:
— Не отдам! Из джейрана конь не вырастет!
Он впал в ярость. Вождь не остановился перед угрозами. Он все время держал на коленях английскую полуавтоматическую винтовку и то заряжал ее, то извлекал из нее магазин с патронами. Лицо прекрасной джемшидки побелело от ярости. Она хотела говорить, но вождь был так многословен, что не оставлял и мгновения, чтобы можно было вставить хоть словечко.
Обстановку разрядил тот самый толстяк визирь, который подтрунивал над «фордиком» в день приезда Мансурова в кочевье. Все эти дни визирь не показывался на глаза, видимо побаиваясь грозного командира. Сейчас он ввалился в шатер без спросу. Его буквально распирали новости.
Он кинулся на колени перед вождем с воплем:
— Увы нам! Горе мусульманам! Поругание веры! Мюршид… — Словно огромный жук, он быстро-быстро подполз к вождю и, придвинув губы к его уху, со страшным шипением зашептал. Он шептал долго, и на лице вождя сменилась целая гамма гримас: удивление, ужас, отвращение.
— Он не мусульманин?
— Увы, он… мюршид то есть… необрезанная собака… оказался… — закивал круглой чалмой визирь. — Едва мурдашури приступили к обмыванию тела — и тайна, ужасная тайна открылась. Они напуганы… Разбежались…
— Что говорят ишаны?
— Они говорят: увы нам!
— Кто же этот… блудливый… э… святотатец?
— Он… кяфир… он неверный.
Тогда вдруг вождь вскочил с торжествующим ревом, таким, который, вероятно, был слышен во всем джемшидском стане.
— Значит, меч мой правильно поразил его, пусть сгорит он в могиле! Пусть умрет его душа! Пусть не дойдет до порога рая, пусть сорвется с моста Сиръат в пропасть ада!
Визирь отпрянул от него и все кланялся.
— Мне награду за радостную весть!
— Радостную? Дурак! Ужасная весть! Святой, оказывается, — неверная собака. Святой — обманщик! — И вдруг вождь опять заревел, но уже с торжеством: — Значит, мне нечего каяться! Значит, мне нечего совершать паломничества в Мешхед к Золотому Куполу… Эй, кто там… Послать гонцов! Повернуть отары овец! Не есть бездельникам ходжам мой шашлык и кебаб! Ха-ха! Вернуть коней… Да ты сам скачи! Сейчас же! Сию минуту! Проклятие их отцу, этим лежебокам и болтунам, сидящим за оградой и обманывающим дураков богомольцев!
Прекрасная джемшидка обняла сына и пошла к двери. С порога она бросила:
— Отец, отец! И ты не разглядел! И ты отдал меня, свою любимую дочь, обманщику, жулику!
Она ушла гневная, расстроенная. А вождь впал в веселье — столь же шумное, дикое, как и только что миновавший припадок злобы и ненависти.
— Угощение сюда! Пир! Бить в барабаны! Трубить в карнаи, зурны! Гостей зовите! Котлы на очаги! Праздник!
Он пришел в хорошее расположение духа. Он приказал зажечь из сухой колючки костры, смоляные факелы. Он приказал танцевать юношам и девушкам. Он сам плясал старые джемшидские воинственные пляски и заставлял танцевать седоусых стариков — прославленных воинов. Грохотали барабаны, стреляли ружья, неслись песни.
Пьяный от коньяка, от опиума, вождь все лез с объятиями к Мансурову:
— Судьба воскликнула: «Славно!» Ангелы сказали: «Прекрасно!» О, мы не совершили смертного греха, зарубив этого обманщика кяфира! Правильно мы сделали! Убивайте неверных! А мы еще молодец! Побитая старая собака кусается лежа. Крепка еще моя рука!
Он был такой умильный, ласковый, податливый, со всеми соглашающийся на все.
А назавтра он опять орал:
— Не отдам сыночка! А ты, дочь, иди, убирайся, уезжай! Валяйся на ложе разврата со своим…
Дурное слово закопай на глубину семи локтей.
Ахикар
Нет большей высоты, чем небосвод. Нет больших насилий, чем
