Когда кто-то входил в его дом, то оказывался в настоящем арсенале. Кроме того Лаймон умел делать порох и пули.
Анжелике нравилось заходить в старый дом, их первое убежище, которое навевало воспоминания о времени, прожитом героически и счастливо.
Немой англичанин предоставил испанцу свою собственную кровать. Когда Анжелика увидела дона Альвареса, лежащего на подушках, похудевшего и пожелтевшего, ее охватило дурное предчувствие. Она тоже упрекнула себя, что уделила недостаточно внимания окружающим. В Вапассу было теперь слишком много народу, слишком много детей, за которыми нужно следить, слишком много болтунов, которых нужно выслушать, а те, кто предпочитали молчать и тихо испустить дух в чужом углу — не испытывали затруднения.
— Но почему?.. — сказала она ему, опустившись на колени у его изголовья. — Дорогой дон Альварес, вы не позволили никому ухаживать за вами! Вы не считаете себя вправе обратиться с просьбой к женщине, даже если эта просьба заключается в чашке отвара. И вот где вы оказались теперь…
Она протянула руку к груди больного, но он удержал ее. Это был жест человека, переносящего невообразимые страдания, и малейшее движение исторгало стон из его уст.
— Нет, мадам! Я знаю, что ваши руки — руки целительницы. Но уже слишком поздно.
Она почувствовала опухоль.
Жоффрей де Пейрак по-испански выразил дружеские упреки своему другу — капитану испанской стражи.
Пока они возвращались в форт, она угадывала в нем напряжение, глухую боль, которые передавались и ей. Сколько же лет находится рядом с ним эта группа испанских наемников? Где он их встретил? Какие битвы выиграли они вместе?
Граф спросил:
— Что вы думаете о его состоянии?
— Все пропало!
Она тут же добавила:
— Я его вылечу!..
«Она его вылечила!.. Она его вылечила!.. Кажется, что он поправился!»
Слух распространился, и никто не хотел этому верить. Потому что Анжелика каждый день, по нескольку раз, отправлялась в хижину к умирающему испанцу, держа в руках свою сумку с травами. Она мало об этом рассказывала, а общественное мнение утвердилось в мысли о неизлечимости болезни дона Хуана Альвареса. И мало-помалу установилось меланхолическое настроение, которое возникает над всеми актами жизни, когда люди ждут чьего-нибудь близкого конца.
Многие говорили, что Рождество будет грустным и траурным. В Рождество дон Хуан Альварес еще не смог участвовать в общем веселье, но принял одну за другой небольшие группы друзей, пришедших навестить его. Он сидел в большом кресле в форме тетраэдра, что составляло единственную меблировку дома англичанина, в котором он любил читать свою Библию.
Наградой Анжелике были счастливые искорки в глазах человека, к которому она была привязана. Жоффрей также был в восторге.
— Что за сокровище досталось мне! — воскричал он, приподнимая ее в своих объятиях, чтобы крепче прижать к себе.
Она замечала, что никогда не сказала бы «Я его вылечу», если бы не находила это возможным.
У нее были ее книги, все книги по медицине, которые она достала и колдовские талмуды Шаплей, которые она расшифровывала каждый день, добывая рецепты и изучая их состав. Она часто вспоминала и то, чему ее научила колдунья Мелюзина.
В течение этих лет в Америке, она смогла, пользуясь спокойствием Вапассу, заняться изучением работ и опытов, за которые во Франции ей угрожали бы презрение и смертельная опасность. Там вовсю продолжалась охота на ведьм, а неумелые, но обученные в университетах юнцы занимали свое бесполезное место у изголовья больных.
Она проводила долгие часы в двух больших комнатах, где Жоффрей приказал расставить предметы из ее аптеки, которая уже могла соперничать с коллекциями самых знаменитых аббатов.
Пока испанец болел, она распорядилась принести в дом Лаймона Уайта целую кучу настоек и порошков. Так старый пост Вапассу превратился в фармакологическую лабораторию, размещенную в подвале. Это сыграет в дальнейшем свою роль.
Снег выпал, но бураны еще не начались. Испанца доставили в форт, где он должен был окончательно встать на ноги. Ему отвели аппартаменты недалеко от де Пейраков, и дети часто наносили ему визиты. Он был крестным отцом Раймона-Роже, а еще один испанец крестил Глориандру. В Салеме, стоя на страже возле церкви, где должны были состояться крестины двух новорожденных умирающих близнецов, они были захвачены врасплох акушеркой-ирландкой, которая уговорила их стать кумовьями двум ее дочерям
— крестным матерям детей. Не такое это уж простое дело найти двух католиков в городе, подобном Салему. Небо послало для этого двух испанцев.
Начали прокладывать траншеи и расчищать в снегу дороги при помощи брусов, сложенных треугольником, которые тащили лошади.
Иногда, перебираясь из дома в дом по таким дорогам, Анжелика брала с собой Шарля-Анри.
Он был похож на Иеремию Маниго, своего юного дядю, но глаза его были такие же темные, как у Дженни.
Однажды, когда они возвращались домой, Анжелика поймала себя на том, что усиленно думает об этом ребенке под хруст снега под ногами. У него никого не было. О нем все заботились, любили и баловали его, но он был ничей. Дженни никогда не вернется. И она передала его именно ей.
— Шарль-Анри, зови меня мамой.
— Как это делает Онорина и близнецы?
— Да, как Онорина и близнецы.
19
Благодаря письмам Флоримона, годы разлуки со старшими сыновьями не стали отмечены печатью тяжелого молчания, которое обычно устанавливается между теми, кто пересек океан и теми, кто остался.
Флоримон жил во Франции дольше, чем его брат. У него были воспоминания, которые его живой ум постоянно заставлял возрождаться. Он писал, что ходил на улицу Фран-Буржуа и навестил их старый дом, где в возрасте двух-трех лет жил со служанкой Баро, пока его мать держала «Таверну Красной Маски». Затем он навестил Давида Шайу и Жавотту, которые стали процветающими коммерсантами и по-прежнему пили шоколад, несмотря на новую моду на чай.
Она знала, что в данный момент ее сыновья находятся в прекрасном состоянии здоровья.
Находясь на службе у короля, что требовало каждодневного присутствия в Версале, братья и их компания должны были найти себе жилье непосредственно возле дворца.
Не без труда они нашли в деревушке Шеснэ, специально построенный маленький домик для дворян из окружения короля.
Они жили там довольно весело, но не без стеснения, как казалось, до тех пор пока господин Кантор «не смысля», найдя другое жилье, устроенное при помощи двух нежных ручек, более просторное, с предоставлением стола и всего остального…
По поводу «любовных интрижек» Кантора Флоримон больше ничего не сообщал.
Но по крайней мере он объяснял загадочную фразу из предыдущего письма: «Я нашел золотое платье». Случай представил ему возможность найти одну из сестер Анжелики.
Их тетка, мадам Гортензия Фалло была, по его словам, единственной женщиной Парижа, да и всего королевства, которой новая модная прическа «а ля Сейетт» была к лицу.
У Флоримона был дар расточать комплименты, которые позволяли ему пользоваться всеобщим расположением. Он появился вместе с Кантором в доме их тетки, которая жила в квартале Марэ, известном хорошей репутацией своих обитателей. Анжелика думала, что ее сестра не особенно похорошела с годами. Но Гортензия понравилась племянникам, с которыми охотно поделилась воспоминаниями детства, затем рассказала о годах, которые они вместе с Анжеликой провели в замке Монтелу.
«Я очень ревновала из-за нее, — призналась она. — Я хотела, чтобы она „исчезла“. Увы! Она исчезла, а потом исчезла снова. И я очень сожалела о ней, несмотря на все неприятности, которые она мне доставила».
Вот как она рассказала о золотом платье.
— «Она оставила у меня, вместе с другими своими вещами, золотое платье, которое было на ней во время свадьбы и на представлении королю. У нас не хватило духу избавиться от него или продать, даже когда мы оказались в почти полной нищете из-за процесса, связанного с ее супругом».
