Ознакомительная версия.
Сам Казарин выл и катался по земле, его жена только тихо стонала.
– Рубить головы! – коротко махнул рукой брат царицы.
Жизнь Дубровских оборвалась. Вместе с ними погибли и десять слуг, посмевших заступиться за дьяка. Его дочь все же нашли, хотя искать пришлось долго. Поплатились те, кто ее прятал, а девушку Михаил Темрюкович разрубил пополам лично.
Государю доложили о казни дьяка Казарина Дубровского и его семьи. Иван Васильевич поморщился:
– Семью-то к чему? Снова митрополит добросердию учить станет…
Наступало время новых казней…
Когда о страшной казни сказали митрополиту, Филипп не просто ужаснулся, он встал неподвижным столбом. Стоял, правда, недолго. Понимая, в какую кабалу попал со своим обещанием не влезать в дела опричнины, молчать, Колычев больше все равно не мог, метнулся к государю. Пока ехал, вдруг вспомнил рассказ Сильвестра о том, как тот вмиг усмирил молодого царя. Священник тогда твердил, что Иван не так стоек в своей дури, что на него иногда и прикрикнуть можно. Правда, прошло много времени, и государь теперь много более жесток, лютые казни не чета юношеским шалостям, но у Филиппа попросту не было выхода. Он не мог сидеть и молча слушать о зверствах опричнины. Пусть так! Пусть лучше нарушение своей клятвы, чем казни многих и многих безвинных…
Иван Васильевич не ожидал Филиппа так скоро, потому даже подивился.
– Доколе ты будешь кровь людскую лить безмерно?! На что же и законы, коли правды на Руси не стало?! Остынь в ярости своей ненасытной! – Митрополит даже приветствовать государя не стал, сразу обрушил на него свой праведный гнев.
От неожиданности Иван Васильевич остолбенел, но быстро взял себя в руки. Его голос в ответ тоже был гневен:
– Тебе ли, чернецу, меня, государя, судить?! В делах моих разбираться?!
И вдруг замер. Филипп стоял в двери против света, в покоях у царя, как всегда темно, и фигура митрополита была освещена сзади. На мгновение Ивану показалось, что вокруг Филиппа… сияние. Это тут же смирило государя, забормотал:
– Молчи, святой отец, молчи, молю тебя… Христом Богом молю…
Но не для того пришел Филипп, чтобы молчать, он продолжил корить царя:
– Многие до тебя лютовали, многие кровь невинную проливали на Руси, да только таких зверств Земля Русская еще не видывала…
Дольше Иван Васильевич слушать не стал, попросту повернулся уйти. И вдруг услышал вслед тихий голос:
– Прокляну…
Царь замер, словно громом пораженный, потом вдруг бросился вон, уже не останавливаясь. Его посох громыхал по каменному полу.
Никто не слышал, как государь бормотал себе под нос:
– Я докажу… докажу… Увидишь… все увидят…
Иван Васильевич велел больше митрополита к себе не допускать, ради этого даже бежал в свой дворец у Ризположенских ворот и заперся там от всех. Зато казни прекратились, правда, начались попойки. Сначала во дворце, а потом в Александровской слободе не утихало пьяное веселье.
Жизнь в Александровской слободе не была похожа ни на что. Побывавшие там пересказывали друг дружке всякие страсти шепотом.
Иван Васильевич точно делился пополам, в нем постоянно жили два человека. Один искренне хотел стать настоящим государем для Руси, единым представителем всех ее народов перед Господом. И совсем не понимал, почему люди слепы к такой красоте построения жизни: единая страна, сплоченная и полностью послушная воле единого государя. И ради этой мечты он мог перешагнуть через многое.
Второй, жестокий и нетерпимый к любым возражениям, все чаще брал верх над первым, искажая мысли, чувства, заставляя делать то, что по зрелом размышлении и вспоминать-то не хотелось…
Он пытался рассказать о своей мечте митрополиту Филиппу, но тот не понял. Грозился даже проклясть за гибель презренных изменников… Сколько раз Иван Васильевич молил митрополита:
– Молчи, святой отец! Только молчи!
Точно заговаривал его от того непроизнесенного проклятия. Но они с Филиппом говорили словно слепой с глухим, даже люди разных языков больше понимали друг друга. Снова и снова пытался государь объяснить, что ради той большой его мечты о сильном государстве и сильной, пусть даже тиранической власти, можно пожертвовать попавшими под горячую руку людишками. Даже если эти людишки знатного роду-племени. Ну и что? Будто боярин не может быть изменником! Сам Иван Васильевич все меньше и меньше верил людям, особенно окружавшим его, тем, кто мог воспользоваться близостью, чтобы навредить.
А Филипп требовал прекратить казни, перестать лить кровь! И намерение создать в Москве орден вроде иезуитского митрополиту совсем не понравилась. К чему, ведь на Москве нет такой ереси, какой полна Европа. Словно только ради борьбы с ересью нужен орден… Нет, он нужен, чтобы показать, как до́лжно жить – в молитвах и постах…
Иван позвал на митрополию Филиппа, потому что у того был порядок в Соловецкой обители, ждал, что с помощью умного митрополита устроит такой же порядок и в государстве. Устроит по своему высшему замыслу. Ради этого замысла не стоило жалеть изменников и сопротивлявшихся! Афанасий однажды спросил, загоняют ли в рай силой? Государю эта мысль почему-то понравилась. Если люди не хотят в придуманный им рай добровольно или просто потому, что не понимают, то он загонит силой!
А сопротивлявшихся почему-то с каждым днем становилось все больше. Это злило Ивана Васильевича до потери разума, он бесился, на губах выступала пена, принимался колотить посохом дурней. Метался по своим покоям, скрипя зубами.
– Огнем выжгу! Каленым железом! Господь простит прегрешения, поймет, что не для себя стараюсь, для них же!..
Малюта Скуратов, ставший просто необходимым, подхватил государево начинание, того хлебом не корми, дай показать Ивану Васильевичу свою преданность и готовность услужить. В Александровской слободе появились пыточные и узилища, каким могла бы позавидовать жестокая Европа.
С митрополитом полный разлад, Филипп окончательно отказался помогать загонять в придуманный рай русский народ, прежде всего бояр и своих же святителей. Это обидело Ивана Васильевича до глубины души. Нет чтобы попробовать понять красоту замысла, как торговка на рынке, повторяет одно и то же:
– Пошто кровь людскую льешь?!
Государь лукавил сам с собой. Когда он пытался на трезвую голову поразмыслить над своими делами и оценить сделанное, то понимал, что Филипп прав. От этого становилось еще тошнее, но виниться перед умным старцем совсем не хотелось, напротив, все больше хотелось доказать, что прав, прав, несмотря на все ужасы казней и творимой жестокости. А доказательства снова выливались в кровопролития, в безумные оргии, чтобы заглушить приступы проявления совести, все большую и большую жестокость.
Ознакомительная версия.
