Какое решение праздновало бы победу, сказать трудно, если бы через день после первого вестника не прискакал бы второй. От князя Владимира, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Казенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, посланы стрельцы за купцом в Воротынск, а также дьяк Разрядного приказа с ними, чтобы отправить дружину Воротынскую на пушной промысел. И вот эта страшная весть определила дальнейшие действия князя Михаила Воротынского. Он повелел:
– В наследственную вотчину мою не поеду. Я – к государю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные можете ехать неспешно.
Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего доя того, чтобы Приговор боярской думы по укреплению порубежья был бы так ладно устроен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а поступательно осваивать Дикое Поле, тесня татар к Перекопу, и для победы над Девлет-Гиреем; надеялся князь и упредить арест купца, с риском для жизни ездившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный порубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея – князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников милости. «Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»
Хотя, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский даже не представлял, кто и что наговорил на него царю. Он не единожды обмозговывал каждый свой прежний поступок, каждое свое слово с момента, когда назначен был главным порубежным воеводой и, особенно, главным воеводой окской рати, но ничего осудительного не мог определить. Единственное: Москва встречала его так, как встречала когда-то самого Ивана Васильевича, покорившего Казань. Однако не он, князь Воротынский, в том повинен. Не бояре его, не дьяк Логинов. Они тоже никаких действий, направленных на организацию торжественной встречи, не предпринимали. Никто не уговаривал простолюдинов, купцов, дворян и бояр выходить на улицы, не советовал это и духовенству; никто даже не подумал внушить женщинам насчет охапок цветов, а тем более снимать платы узорные и стелить их под копыта воеводского саврасого, под копыта коней ратников-победителей.
«Сам же виновен царь всея Руси, спраздновавший труса. Сам. Иль народ глупее глупого, чтобы не смог расставить все во полкам? Ну, посерчал бы царь, да и ладно бы. Чего ради лютовать, взваливая свою вину на головы славных соратников моих?!» Князь, конечно же, не собирался высказывать все это царю откровенно, зная его крутой нрав: ткнет острым посохом и – какой с него спрос? Князь хотел лишь защитить своих соратников, поведав государю о их роли в победе над Девлет-Гиреем и даже в отработке самого плана разгрома крымцев. Увы, даже этого ему не удалось сделать: как не спешил князь Воротынский, весть о том, что он не поехал в наследственную вотчину и скачет в Москву, обогнала его, и когда он подскакал к воротам Белого города, его окружили стрельцы Казенного двора.
– Пойман ты, князь, по цареву велению.
Ни к царю, ни тем более домой он не попал.
Дьяк Казенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня. Доспехи князь передал Фролу и попросил:
– Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!
Оприч души было давать это поручение стремянному, ибо князь почти уверился что Фрол – двурушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не арестован. Все остальные близкие окованы, а Фрол – нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очередную жертву, он продумывает все до малейших мелочей.
А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! И потешится всласть, когда передаст княгине низкий поклон мужа и добавит от себя, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать их у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач срубит князю голову, то и слава Богу.
Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:
– Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли.
Поостереглись конвоиры, хотя им очень хотелось покрасоваться всесильством своим, окольцевать князя, аки татя злодейского, так ехали, будто почетные к нему приставы. Но не просто гарцевали те, кто впереди держался, но то и дело покрикивали:
– Расступись! Дорогу князю!
Иногда даже добавляли: «…князю-победителю! Князю-герою!» Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики принимали. Они, завидев князя Воротынского, бросали все свои дела и создавали живой коридор разноодежного люда, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низко. Многие снимали шапки, крестились. Не знали они, что их спаситель, их кумир едет на мучение и на смерть. Даже не догадывались. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо, скорей всего, смяли бы стражу, вызволив арестованного. А каково было арестованному, князю Михаилу Воротынскому, в те минуты?!
Перед воротами Казенного двора конвоиры отсекли дружинников княжеских. Им предстояло пополнить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынскому дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издевкой:
– Слезай, аника-воин! Напринимался досыта поклонов людских. Настало время самому кланяться!
Князя без промедления оковали цепями, свели в подземелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами и даже лавка, без всякой на ней подстилки, была мокрой. Тишина гробовая.
Вскоре окно-щель померкло. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми штырями к стене, и, ни слова не сказавши, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.
Утро не принесло изменений. Стражник принес скудный завтрак, и больше никто его не беспокоил. На допрос не звали, где бы он, князь, смог бы понять, в какой крамоле его обвиняют.
«Неужто вот так и буду сидеть веки вечные?!»
Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже придумана казнь, только фактов, которые бы обвинили князя Воротынского в сговоре с Девлет-Гиреем захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, никто словом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, когда его прижигали или рвали ногти, но ничего нового, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Его били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали вопросами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, приходивший насладиться мучением людским и выудить зацепку для хотя бы видимого обвинения князя Михаила Воротынского, купец вновь и вновь повторял уже сказанное. Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:
