В это мгновение Юлия Меза, склонясь к внуку, шепнула ему на ухо что-то, чего никто ни расслышал. Гелиогабал, похоже, сперва удивился, призадумался на мгновение, и, наконец, взглядом выразил согласие.
— Отпустите христианина, — обронил он без выражения. — И отдайте ему ребенка.
Повернувшись к Калликсту, он добавил:
— Итак, ты видишь теперь, что солнечный бог способен проявить великодушие. Он могуч, но так же нежен, как солнце.
Хор жрецов во главе с Барой разразился протестующими восклицаниями. В их глазах этот христианин заслуживал того, чтобы быть умерщвленным стократно. Но Юлия Меза голосом, не терпящим возражений, приказала им повиноваться.
Тогда Калликст взял на руки маленького Галлия, все еще бесчувственного, и в сопровождении диакона направился прочь из святилища.
Меза снова наклонилась к Гелиогабалу:
— Как видишь, Цезарь, я была нрава. Меня предупреждали, что надобно остерегаться этих христиан. Они способны наводить порчу. Ужасную порчу.
Гелиогабал, казалось, не слышал. Может быть, думал о том, что сказал ему этот человек. Детский испуг странно промелькнул во взгляде императора и тотчас исчез.
Рим, 18 февраля 222 года.
— Святой Отец, я не хочу тебе докучать, — снова начал Иакинф, — но должен напомнить, что...
— Да, знаю. Самые высокие чины духовенства Запада и кое-кто из церковных иерархов Востока ожидают моего соизволения. Не беспокойся, им ждать не долго.
Из комнаты они вышли вдвоем, миновали портик. Внутренний сад виллы Вектилиана, недавно пережившей реставрацию, в эту февральскую пору отчасти утратил свою пышность: над землей, уснувшей под ковром мертвой листвы, торчали облетевшие ветви, их нагота еще более подчеркивала уныние мраморных пьедесталов, откуда убрали фигуры мифологических идолов.
По пути им встретилась троица — женщины в белых шерстяных одеждах, воспитанницы, принятые на пансион, подметали садовые аллеи. Подойдя ко входу в табулинум, они отстранили занавес у дверей и оказались в просторной комнате, холодной несмотря на то что в одной из жаровен пылал жадный огонь. Здесь присутствовали лишь двое — Ипполит да клирик Астерий. Этот последний протянул Калликсту папирус:
— Вот последняя редакция.
Ипполит резким жестом разгладил незаметную складочку на своем плаще и, сдерживая гнев, заявил:
— Брат Калликст, — с тех пор как фракиец был провозглашен главой церкви, он упорно избегал подобающего этому сану обращения «Святой Отец», — я пришел, чтобы в последний раз умолять тебя отказаться от этого эдикта!
Калликст устало покачал головой:
— Мы уже не раз и не два объяснялись на этот счет. Ты понимаешь Церковь не иначе, как сообщество святых. Я не оспариваю величия этого идеала, но ты должен понять, что...
— Ты его не оспариваешь, но отказываешься от него! Тем самым ты готов отринуть слово Господне. Он сказал: «Будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный».
— Ипполит, когда же ты научишься смотреть на вещи непредвзято? Разве ты не видишь, что творится в мире, как с ходом времен все непрестанно меняется? Если Церковь не пожелает облегчить безнадежное положение людей, не позаботится о смягчении их внутреннего разлада, если она не поможет им привести повседневную жизнь в гармонию с заповедями, которые мы проповедуем, настанет день, когда деяния Сына Человеческого будут низведены до ранга чудесной, но бесполезной истории. И эта весна, что расцвела в людских сердцах, останется в прошлом.
— Как ты можешь даже вообразить...
— Да послушай же меня. Месяца не проходит, чтобы мы не сталкивались с новым горем. Велико отчаяние христианок, обреченных на развращающее сожительство без церковного благословения из-за того лишь, что римское законодательство упорно отрицает возможность брака при неравенстве общественного положения. Всякая женщина из сенаторского сословия, выходя замуж за человека, лишенного блестящего титула, теряет и свой титул, и право передать его детям! Тебе подобные случаи известны так же хорошо, как мне: высокородные христианки, которые не могут полностью отрешиться от аристократической гордости, но и не желают ни предать нашу Церковь, заключив брак с язычником своего ранга, ни унизить свое достоинство, сочетавшись с безродным христианином, попадают в положение совершенно безысходное.
Физиономия Ипполита побагровела, и он отрубил с явно преувеличенным озлоблением:
— Церковь не должна признавать иных союзов, кроме тех, что одобрены римским законодательством! Пойти против него значило бы просто-напросто примириться с союзами беззаконными, то есть с блудом!
Калликст кратким строгим взглядом напомнил священнику о сдержанности, потом спросил невозмутимо.
— Ты все высказал, брат Ипполит?
— Нет! Ты прекрасно знаешь, что есть еще один вопрос, в отношении которого я прошу тебя переменить намерения. И этот вопрос куда важнее!
— Да, неотменимость покаяния...
— Блуд, человекоубийство и вероотступничество суть непрощаемые грехи! Вспомни священные для всех нас предписания!
Калликст кивнул и произнес печально:
— Я помню: «Ежели кто совершит одно из этих прегрешений, должен лечь во прах, умерщвляя плоть свою лишениями, а дух скорбью. Искупать свой грех самоистязанием. Соблюдать суровость обихода, печься не о насыщении чрева, а лишь о поддержании жизни. Денно и нощно стенать, взывая к Господу. Распростираться ниц у стоп священнослужителей и преклонять колена перед братьями. Ибо всякий, кто повинен в трех непрощаемых грехах, должен принести покаяние и не чаять прощения ни от кого, кроме одного лишь Господа».
— По-моему, здесь все ясно.
— Один лишь Господь может даровать прощение, — в раздумье повторил новый епископ Рима. — То есть надобно влачить свою жизнь, как постыдную болезнь, уповая па посмертное исцеление. И что же, Ипполит, по-твоему, Назареянин оставил нам такое наследие? Стало быть, церковь должна прозябать в ничтожестве? Ведь недуг одного члена — страдание всех?
— А ты хочешь отпускать такие грехи, как убийство, плотские утехи и поношения Духа Святого? Но это значило бы пойти против божественных устоев! Как может признать подобное тот, чье теологическое образование...
— Ты, кажется, забыл, что и я недаром прошел школу Климента Александрийского, — оборвал его Калликст.
— Доброе семя не на всякой почве одинаково всходит. Есть плодородная земля, а бывает и камень дорожный.
Иакинф вытаращил глаза, потрясенный:
— Брат Ипполит!
— Оставь, — обронил Калликст очень спокойно. — Для него я всегда оставался продажным ростовщиком и мошенником.
