Ознакомительная версия.
– Как ни доблестен Лезь-на-фонарь, а добром это не кончится, – заявил истопник, иностранных языков не знавший и знать не желавший, а приспосабливавший немецкие и прочие слова к русскому наречию как Бог на душу положит.
Это был обычный российский инвалид, неведомыми путями оказавшийся в Риге и пристроенный на хорошую службу. Собратья его, ставшие здешними будочниками, зимой, случалось, и насмерть замерзали в дощатых своих полосатых будках, а наш Агафон сидел в тепле. Ему же принадлежало гениальное сочинение: «Барон фон Эссен умишком тесен», которое мы постарались разнести по всему городу.
Порт и таможня состояли в некоторой оппозиции к Рижскому замку и потому критика всех действий фон Эссена была любимейшим нашим занятием в краткие свободные минуты. Любопытно, что предшественника его князя Лобанова-Ростовского теперь вовсю хвалили, хотя еще в апреле честили в хвост и в гриву. Он и точно был самолюбив, коли на кого озлится – то надолго, и Николай Иванович нашел этому изрядное объяснение.
– Все, кто мал ростом, злопамятны и рвутся к власти, взгляните хоть на Бонапарта, не к ночи будь помянут, – говаривал он. – А князь еще и нерусских кровей. Кабы татарских – полбеды, татары много славных родов нам дали, а он, чего доброго, прижит матушкой своей от лакея-калмыка, достаточно взглянуть на его рожу… Однако говорят, что в битвах он себя не щадил, вот и докопайся тут до истины…
Позднее выяснилось, почему его у нас забрали и дали нам фон Эссена. Князь был сделан военным начальником в губерниях от Ярослава до Воронежа и успешно сформировал две дивизии резервного войска, за что сподобился высочайшей благодарности.
Итак, Левиз-оф-Менар был отправлен навстречу Макдональду, и это занимало меня днем, вплоть до позднего вечера, а с наступлением темноты мир мой преображался. Я прокрадывался к Бергеру на чердак, а затем и в комнату на третьем этаже, где ждала меня моя Натали, уже в дамском платье из голубенького муслина, что шел к ее глазам, в красивой шали на восточный лад, с золотой каймой и кистями, длиной в три человеческих роста, в которую она трогательно куталась. Луиза так и осталась в мужском костюме, который, как я понял, был ей весьма привычен. Выходя из дому, она надевала коричневый сюртук и серые панталоны. Если учитывать, что Рига сильно напоминала Ноев ковчег, где всякой твари по паре, и для полноты картины недоставало лишь турок в шароварах и фесках, то Луиза не привлекала к себе избыточного внимания. Ей как-то удавалось казаться мужчиной и проходить сквозь толпу, избегая подозрительных взглядов.
Несколько вечеров провели мы вместе, причем пределом моих мечтаний было прикоснуться к руке Натали. Нам обоим было страх как неловко за встречу, когда мы бросились друг другу в объятия, и Натали всем своим видом говорила мне: друг мой, я не такова, нам следует заново привыкнуть друг к другу, а спешить решительно некуда… Я же не желал оскорблять ее естественную для женщины стыдливость.
Она хотела, чтобы мы сотворили из комнатки подобие салона. Оказалось, моя Натали всю жизнь желала стать хозяйкой литературного салона, чтобы у нее собирались по четвергам поэты и музыканты. Взять эту публику мне было негде, и я додумался – принес ей старый «Вестник Европы», где напечатана была баллада Жуковского «Людмила», и взятый у фрау Шмидт томик стихов Бюргера с балладой «Ленора» на немецком языке. Жуковский использовал «Ленору» для своей «Людмилы», и я предложил Натали сравнить обе баллады. Заодно она имела бы случай поупражняться в немецком языке, который знала еще хуже французского, то есть – из рук вон плохо.
Натали же принялась читать балладу вслух с неизъяснимым выражением – как если бы каждое ее слово относилось ко мне, бросившему свою невесту ради военного похода на произвол чудовища Филимонова:
– «Где ты, милый? Что с тобою?
С чужеземною красою,
Знать, в далекой стороне
Изменил, неверный, мне;
Иль безвременно могила
Светлый взор твой угасила».
Так Людмила, приуныв,
К персям очи преклонив,
На распутии вздыхала.
«Возвратится ль он, – мечтала, —
Из далеких, чуждых стран
С грозной ратию славян?»
Она произносила стихи с томным видом, возводя взор горе, и я испытывал подлинные угрызения совести. Однажды на глазах Натали даже слезы показались. Это было, когда она произнесла слова горестной Людмилы:
– Что прошло – невозвратимо;
Небо к нам неумолимо;
Царь Небесный нас забыл…
Мне ль он счастья не сулил?
Где ж обетов исполненье?
Где святое провиденье?
Нет, немилостив Творец;
Все прости; всему конец».
И далее стихи были еще более трагичны:
– «Рано жизнью насладилась,
Рано жизнь моя затмилась,
Рано прежних лет краса.
Что взирать на небеса?
Что молить неумолимых?
Возвращу ль невозвратимых?»
Сейчас мне даже кажется потешным, что мы едва ли не рыдали, читая балладу, тогда однако ж нам было не до шуток, и явление загробного жениха Людмилина нисколько нас не забавляло. Будь моя судьба менее удачлива, этим женихом мог бы быть я сам. Теперь-то мы веселимся над неизменным «Чу!» господина Жуковского, но тогда я читал с замиранием в голосе:
Чу! в лесу потрясся лист.
Чу! в глуши раздался свист,
Черный ворон встрепенулся;
Вздрогнул конь и отшатнулся…
Тут нужно еще вообразить себе комнатушку, озаряемую одной-единственной свечой, и силуэты высоких остроконечных крыш в окошке, и все то, что с легкой руки сэра Вальтера Скотта теперь зовется местным колоритом.
Но я не мог оставаться в этой комнатке до рассвета, и не только из приличия, но и из соображений безопасности принужден был бежать к себе на Малярную улицу. Повторяю – в городе оказалось множество пришлого народа, и если раньше я мог, поднатужившись, признать каждого, кто встретился бы мне за полсотни шагов от дома, то теперь уж нет.
Анхен была сильно озадачена моими ночными возвращениями. Она пыталась перехватить меня утром, но я отговаривался тем, что спешу на службу.
Это уже все длилось более недели, дней восемь, во всяком случае, когда соседке моей удалось застать меня вечером дома – я заходил за обещанными Натали книгами.
Это был печальный день – стало известно о неудачной разведке боем. Безрассудство фон Эссена не смог поправить даже такой прекрасный командир, как Федор Федорович Левиз-оф-Менар.
Он занял, как донесли гонцы, очень удачную позицию у Гросс-Экау. Шешуков, желая восстановить ход сражения, расстелил на столе карту, и я отыскал нужное место. Там сходились пути на Бауцен, Митаву и Ригу. Ожидали стычки с Гравертом, в донесениях шпионов наших прочие Бонапартовы полководцы не упоминались, но другой генерал Макдональда, некто Клейст, подошел к нашим позициям с другой стороны. Полнейший разгром был неминуем, но Левиз-оф-Менар ловким маневром переиграл противника. Граверт, желая отрезать его от Риги, сосредоточил главные свои силы к северу от Гросс-Экау, а наши ночью пошли в штыковую атаку и прорвались на юг.
Ознакомительная версия.
