— Я боюсь, секретарь. — тяжко вздохнул Николай, — воля руководителям дана агромадная, как бы не получилось беды… власть-то, она штука прилипчивая, сладкая от дармовых шоколадов.
Как мухи на мёд слетаются к ней многие чуждые нам люди… А уж, если управляющий, к примеру, неправдой загниёт — весь трест протухнет, как та рыба… давняя примета…
— Да-а, Колюша, вижу, что ты напрасно время не теряешь, читаешь книжки, изучаешь людей. Побольше бы нам таких бойцов! Отправим мы тебя в Москву на учёбу.
— Не могу. Ребятишки малые, и жена прихварывает. Хочется, страсть как хочется учиться, а нет возможности. Я ужо тут поварюсь, больше пользы окажу.
Старикам своим в Зее, опять же, надо помогать. Ты, секретарь, обязательно разберись в том, о чём я говорил. Небось и в Якутске тоже хватает умников, наподобие моего снабженца. Приструни их, выгони взашей.
— Откуда у тебя такие взрослые мысли, Коляша? Неужто сам дошёл?
— Да не совсем… тут один приискатель, Игнаха Парфёнов, в Незаметном проживает. Многое я от него перенял. У Парфёнова всю жизнь болит сердце за всех людей, за землю нашу…
Где он только не мытарился, что не перевидел, а боль эту не стерял. Меня ею заразил до смерти. Недавно завернул к нему в гости. Игнатий и толкует:
«Колька-а! Какой голод мы пережили, какие непокои и войны, каких людей праведных в боях потеряли… а вот боюсь сытости и покоя.
Пересилим ли мы их?! Переборем ли в себе: алчбу наживы, зависть к ближнему людские наши страсти похабные, кои нас веками били…
Сумеем ли отрястись в дверях социализма от всей этой нечисти поганой иль затащим с собой её туда, и она сгложет нас, яко червь могильный…»
В последнее время, перед отъездом Тони в Москву на курсы, в семье Быковых неожиданно начали вспыхивать ссоры. Егор терпеливо сносил мелочные упрёки по поводу своих, якобы, неправильных житейских «уклонов».
Что с ней стряслось — он так и не понял. Попала шлея под хвост Тоне, как норовистой кобыле, и потеряла она контроль над собой, закусила удила и попёрла, не разбирая правых и виноватых.
Она вдруг решила «выдвинуть» Егора в начальники шахты, постоянно приглашала людей с положением, которые, по её мнению, могли посодействовать его назначению. Короче говоря, баба свихнулась, блажила почём зря.
А по настоящему Егор обиделся тогда, когда подметил, что жена стесняется его брать с собой на всякие культурные мероприятия районного масштаба, видать, возомнила себя исключительной особой.
Егор с горечью осознавал, что Тоня стала его раздражать, а когда она однажды бросилась на него с кулаками, то Егор ушёл ночевать к Игнатию.
С этого дня его не тянуло после работы домой, как прежде. Стряпать она перестала, считая возню с кастрюлями не соответствующим своему положению в обществе, таскала детей по столовкам и норовила настроить ребятню против отца.
Тоня приволокла из Москвы учёного.
Моложавый, холёный и напыщенный мужик, лет сорока, с кучерявыми и побитыми сединой волосами, с брезгливо отвисшей нижней губой и тяжёлыми глазами с поволокой. Говорил бесцеремонно, врастяг: он заручился поддержкой местных властей и нахрапом подступился к Быкову.
А дело было вот в чём. Егор как-то поведал жене о давних мытарствах в тайге, о библиотеке староверов, запрятанной в дебрях Станового хребта.
Тоня рассказала об этом на курсах, и вскоре явился в общежитие Витольд Львович. Он долго выспрашивал у неё подробности. Потом стал водить Антонину по театрам, знакомить её со своими коллегами, дарить ей модные платья.
Ошеломлённая таким изысканным обхождением, бабья душенька размякла и… возгордилась.
Короче говоря, в Алдан вернулась совсем другая женщина. Духовно сломленная Витольдом, научившаяся лгать себе и людям. Егор сразу почувствовал, как она переменилась. Особенно его насторожило её пристрастие к вину, которого она раньше терпеть не могла.
В общем, Витольд Львович напористо взялся обрабатывать Егора, вызнавая всё о бесценной библиотеке древних рукописей. Он-то хорошо знал, чего стоят староверческие тайны, какие можно заиметь деньги и какой приобрести научный капитал.
Как-то они сидели за столом втроём, дети играли на улице. Тоня косилась то на одного, то на другого мужчину и вдруг поймала себя на мысли, что ей приятно ощущать свою власть над ними обоими, будто они, как в спектакле, распростёрты у её ног.
— Вот мандат и письмо Академии наук, — выложил гость документы, — вот распоряжение вашего начальника УНКВД о выделении двух сотрудников для охраны. Дело наиважнейшее, нужно срочно идти туда для составления каталога рукописей и отправки их в книгохранилище.
Егор молчал, вяло жевал кусок мяса, не нравилось ему это мероприятие. Он чувствовал, что расторопный учёный — человек нехороший, жестокий.
И Витольд неожиданно для себя растерялся перед этим неотёсанным мужланом, спокойно взирающим на его бумаги. Он, словно натолкнулся на какую-то глыбу, непробиваемую стену, тщётно пытаясь навязать своё мнение…
А Быков думал. Напряжённо думал, вспоминая чуть не убившего его старика, дряхлую, полубезумную бабку в выстывшей баньке, несчётные полки с книгами и берестяными грамотками.
Заросший волосьём раскольник с топором в жилистой руке вдруг так явственно всплыл на памяти, так истово осенил себя крёстным знамением и прожёг из того далека укорным взглядом, что Егору стало не по себе…
Это был его мир! Его-о-о! Кусок его жизни, и не хотелось пускать туда чужаков даже со справным мандатом. Егору порой казалось, что староверческий скит привиделся ему в горячечном сне: вот бежит взвизгивающая от радости Верка, вьётся синий дымок над банькой, широкая заснеженная поляна…
— Егор Михеич, — сказала жена, возвращая его к действительности, — это же — большая честь для нас — оказать отечественной науке такую действенную помощь. Ты понимаешь, что там могут быть ещё неизвестные книги, новое «Слово о полку Игореве» или ещё что-то такое о жизни наших предков, что все ахнут! — Тоня взволнованно выпрямилась и заговорила с пафосом: — Я очень горжусь тем, что товарищ Осипов заинтересовался скитом и приехал к нам из самой Москвы!
— Помолчи! — грубо осадил её Егор, хмуро оглядел её удивлённо застывшее лицо, никогда ещё он так жестоко с ней не говорил. — Помолчи… А вам, вот, что скажу, товарищ учёный, сбрехала тебе моя баба. Нету никакой библиотеки, причудилось мне. Помирал в тайге от холода и голода, вот и привиделось…
— Всё же ты хам, Егор! — как-то неестественно взвизгнула Тоня. — Как же мы теперь появимся в Москве?
