— Ва–алло, — бормотала тетушка Зайнаб, — уж не взбесился ли наш Волк?
— Нет! — взволнованно вскочила с места Гульайин. — Волк радуется…
Она стояла около двери, держась за сердце, и бесчисленные серебряные подвески на голове, на плечах, на высокой груди опять весело зазвенели, переливаясь блеском.
Тетушка Зайнаб тоже вскочила и, приоткрыв рот, замерла, не в состоянии сделать ни шага.
В кишлаке творилось что–то необычное. Все собаки разразились, как по команде, дружным лаем. Скрипели двери, слышались тревожные голоса.
Совсем близко раздался топот копыт. Кто–то громко сказал:
— Салом, салом!
В ответ прозвучал неуверенный голос:
— Кто там?
Лошади зафыркали на дворе, звякнул металл о металл. Послышались властные, решительные шаги, зазвенели шпоры.
— Можно войти? — прогремел мужественный голос. В дверях выросла фигура военного. Он вынужден был наклонить голову, чтобы не удариться о притолоку. На груди его поблескивали ордена.
Зайнаб и Гульайин вскрикнули от неожиданности и разочарования.
Войдя в комнату, командир улыбнулся и сказал приветливо.
— Здравствуйте. Пусть не доставит вам мой приход беспокойства.
— Кто вы? — испуганно спросила тетушка Зайнаб.
Она так растерялась, что не прикрыла полой халата лицо. Не до этого ей было. С величайшим волнением смотрела она на неожиданного гостя. И вдруг узнала его. Ведь он приходил к ней, когда она приезжала в Гиссарскую долину в поисках Санджара. Неожиданный гость, не отвечая на вопрос, спросил:
— Где ваш сын? Где же Санджар?
Старушка растерянно молчала. Тогда выступил вперед только что вошедший в михманхану староста кишлака Кош–Как Сабир–ата. Тот самый бородатый Сабир–ата, который любил говорить: «Украшение базара — лавочки, украшение мужчины — борода». Вежливо и стеснительно покашливая в руку, он заметил:
— Гость, извините глупость тетушки Зайнаб. Да к тому же женщинам неприлично вступать в разговоры с посторонними мужчинами. Лучше я скажу. Сын тетушки Зайнаб Санджар вот уже три года в бегах… убежал из кишлака и ничего о нем не слышно.
— Неправда, — неожиданно звонко выкрикнула Гульайин, — Санджар стал воином, и весь кишлак знает это.
— Дочь моя, — степенно возразил кошкакский старшина, свирепо шевеля холеными усами и густыми бровями. — Совет женщины годится только женщине. Тебе здесь совсем не место. Убирайся домой!
— Ну вот, ну вот, — воскликнула девушка. — Тут новости, а меня гонят.
Глаза ее предательски заблестели, бахромой головного платка она смахнула воображаемую слезинку.
— Доченька, не надо, не надо, — испуганно забормотал Сабир–ата и в смущении стал теребить свою прославленную бороду. — Как хочешь, только прикрой лицо. Все же, по закону…
Командир засмеялся.
— Зачем же закрывать такую прелестную розу от глаз людей? Тетушка Зайнаб! Меня зовут Кошуба. Я товарищ и друг вашего сына Санджара. И я приехал узнать, где он и что с ним?
— Где он? Что с ним? Мы сами не знаем.
Тревога и боль прозвучала в ответе старушки. Тогда Сабир–ата, отстранив тетушку и свою своенравную дочь, подошел к очагу и, расправив одеяла, пригласил Кошубу присесть:
— Прошу пожаловать, дорогой гость. Отдохните с дороги у домашнего очага. Прошу, прошу! А вы, женщины, принимайте гостя.
Через минуту комната была полна народу. Во дворе у дверей толпились женщины. Свет костра нет–нет и выхватывал из темноты их лица.
Садясь к огню, Кошуба произнес установленное обычаем «бисмилля»… чем приятно поразил степняков. В этом «бисмилля» пастухи и дехкане не столько видели мусульманскую молитву, сколько призыв к добрым силам помочь дому и обитателям его в их делах. Старейший из старейших жителей кишлака, Баба–калян, наклонился к соседу и сказал шепотом:
— Сынок, добрый человек наш гость…
«Сынок» важно погладил седую бороду и прошамкал в ответ что–то благочестивое. Ему было по меньшей мере лет восемьдесят.
Никто не раскрывал больше рта; все с интересом разглядывали гостя.
Несмотря на только что проделанный дальний путь, Кошуба, как всегда, был тщательно выбрит; аккуратно подстриженные усы делали его лицо солидным, представительным. Степняки, видевшие на своем веку из военных только оборванных, грязных и всегда голодных эмирских воинов, остались довольны результатами осмотра, Кошуба подождал вопросов, но, так как никто не заговорил, он сам решил рассказать о цели своего приезда,
— Очень жалею, — сказал он, — очень огорчен, что не вижу в родном доме, у родного очага брата моего Санджара. Семьдесят ташей я проскакал на своем коне, чтобы обнять его и приветствовать… — Кошуба помолчал. Неожиданно он задал вопрос. — Кем был у вас в кишлаке Санджар?
Сабир–ата наклонился вперед и ответил:
— Чабаном. Подпаском. Три года назад Санджар был молод, и ему нельзя было доверить отару.
Повернувшись к Сабиру–ата, Кошуба прижал руку к сердцу, как бы благодаря за разъяснение, и продолжал:
— Кем стал сейчас молодой юноша, которому три года тому назад нельзя было доверить стадо бессловесных животных? — И, так как все молчали в напряженном ожидании, Кошуба ответил на вопрос сам: —Позвольте сказать мне, человеку, который идет трудными путями битв почти десятилетие. Я скажу: юноша стал мужем. Пастух стал богатырем, он — Рустам! Он — Алпамыш! Вот кем стал ваш Санджар…
Ропот удовлетворения прокатился по комнате. Радостно вскрикнула тетушка Зайнаб, но мгновенно закрыла рот рукой. Даже при неверном свете костра можно было заметить, что лицо Гульайин залил густой румянец.
— Да, советский воин Санджар прославил себя великими подвигами, — продолжал торжественно Кошуба. — Звенящая сабля Санджара снесла немало басмаческих голове Воины добровольческого отряда Санджара избавили от верной гибели цветущие кишлаки. Санджар защищал дехкан от алчности баев, девушек от позора, вдов от притеснения, детей от голодной смерти. Сам великий вождь трудящихся Владимир Ильич Ленин знает о достойном чести и прославления Санджаре… — Волнуясь, Кошуба встал и, обращаясь к тетушке Зайнаб, сказал:
— Тетушка Зайнаб! Советское государство и Красная Армия благодарят вас за то, что вы вырастили такого сына.
Сидя в уголку и закрывшись платком, старушка плакала.
Тогда Кошуба обратился к старикам:
— Спасибо вам, аксакалы, что вы воспитали в своем кишлаке такого доблестного воина!
Он обвел взглядом лица присутствующих и на секунду залюбовался живописной картиной. Словно выточенные из темно–красного дерева, теснились вокруг костра лица с ниспадающими на халаты черными и белыми бородами, с густыми насупленными бровями. За кольцом уважаемых людей до самой двери сидели пастухи; многие пришли со своими посохами, многие кутались в тяжелые овчины. Судя по доносившимся со двора возгласам и шуму, и там было полно народу.
