Ознакомительная версия.
– Как ты можешь ручаться? – спросил Филимонов. – Не к тебе же Натали убежала – ты бы к моей жене и пальцем не прикоснулся, я знаю. Она убежала к бывшему своему жениху.
– Да ты взгляни на этого жениха, – Бессмертный отступил, чтобы Филимонов мог меня рассмотреть пристально. – Похож ли он на соблазнителя? Я голову на отсечение дам, что они наедине читали баллады господина Жуковского и спорили о том, имел ли наш певец право столь вольно переводить «Ленору» Бюргерову.
Я уставился на Бессмертного, как на выходца с того света. Мог ли кто из смертных кроме Луизы знать, о чем мы с Натали беседовали наедине?!
– Нет, на соблазнителя он не похож, – отвечал господин Филимонов, прижимая к широкой груди свою Натали – уже не мою Натали, давно не мою…
Она же, я видел это ясно, чувствовала себя, как птенчик, что неразумно выскочил из гнезда, изведал превратности судьбы, а теперь доброю рукою помещен обратно в гнездо и в полной мере способен оценить свое счастье.
– Вперед смотри за женой строже да не нанимай ей горничных из модных лавок, – сказал Бессмертный. – Почему? Потому, что у молодых женок своего ума, сдается, маловато. Может, твоя супруга, поплакав и нажаловавшись на тебя маменьке своей, благополучно осталась бы в столице, но женщина неизмеримо умнее нее столь ловко сманила ее в побег, что насилу мы до правды докопались.
– Да меньше ее слушайся, товарищ, не позволяй себя с толку сбивать, – добавил дядюшка мой Артамон. – Этому дамскому сословию только дай волю! Пусть нарожает тебе славных детишек – тогда и забудет, как бегать на войну в мужском наряде!
Мы с Сурковым невольно переглянулись: нет, не о Натали говорил сейчас мой шалый дядюшка…
Филимонов улыбнулся, а Натали отчаянно покраснела и сделалась дивно хороша.
– Я взял отпуск на неделю, на две, чтобы забрать отсюда жену мою и отвезти домой, – сказал Филимонов. – Потом вернусь к Витгенштейну и буду воевать неподалеку от тебя, Бессмертный. Наташенька, у тебя тут есть женщина для услуг? Вели ей собираться.
Натали смутилась. И впрямь, как-то дико было ей, хорошо воспитанной женщине, обходиться без камеристки или хоть простой горничной.
– Могу рекомендовать одну особу, – вмешался Бессмертный. – Она немка, получившая неплохое воспитание и знающая, что такое домашний порядок. Она не станет помышлять о французских модах, но чистоту в доме заведет отменную.
– Натали, ты знаешь, о ком речь? – спросил Филимонов.
– Нет, Митя, но коли господин Бессмертный рекомендует…
– Звать ее Эмилия Штейнфельд, – прямо объявил Бессмертный. – Она оказалась здесь в ложном положении, про нее распущены глупейшие слухи. Повод для них был, но не тот, которым вовсю наслаждаются рижские кумушки. Она будет рада уехать отсюда. Я сам велю ей собираться в дорогу.
Мы с Артамоном переглянулись – мало приятного выслушивать приказы Бессмертного.
– Но она же – важная свидетельница! – воскликнул Сурок.
– Поэтому ей лучше находиться подалее от Риги. Розен ее уже допросил и поручил мне позаботиться о ее безопасности. Ничего лучше и придумать невозможно.
Сказав это, Бессмертный сделал то движение рукой, которое означает: все за мной, покинем скорее эту комнату, ибо здесь – не до нас!
Кое-как откланявшись, мы убрались за дверь.
Я, при всей кротости и покладистости своего нрава, был до того недоволен Бессмертным, что собирался высказать ему это прямо в лицо. Посмотрев на Сурка и Артамона, я увидел, что и они сердиты по той же причине.
Никто из нас не просил его вызывать письмом Филимонова! Хотя в результате у нас как гора с плеч свалилась, но все мы трое были одного мнения: ему следовало посоветоваться с нами, а не разрубать этот гордиев узел самостоятельно.
Бессмертный шел впереди. Вдруг он обернулся и встал, заставив тем остановиться и нас. Очевидно, он прекрасно представлял, что мы можем ему сказать.
– Есть вещи, которых не прощают, – произнес он. – Почему? Потому, что мы не любим людей, которые самим видом своим напоминают нам о нашей былой глупости, нерасторопности, лени, или, не дай бог, трусости. Меж нами, я вижу, накопились такие грядущие воспоминания. Поэтому я расторгаю наш случайный и изживший себя временный союз. В благодарностях не нуждаюсь.
Такой выходки мы никак не ожидали.
Я в растерянности посмотрел на Артамона. Дядюшка мой насупился, того гляди, позовет сержанта к барьеру. Поглядел я тогда на Сурка, а у того на лице было написано: ну вот, наконец-то Канонирская Чума, она же – Гореслав Карачунович, дает себя знать!
Нужно было что-то отвечать этому зловредному гордецу, а что – я понятия не имел. И верно ведь, всякий раз, взглянув на него, я вспомню, как по-дурацки мы себя вели, все трое, а я в особенности. Сурок же несомненно вспомнит все приключения с селерифером. А уж Артамон – за компанию с нами!
– Постойте, я хочу знать одну вещь. Почему вы вообще ввязались в эту дурную историю? – напрямик спросил Артамон. – Приглашали вас, что ли?
– Я тоже, – сказал Сурок. – Возможно, ради того, чтобы напоследок унизить нас?
– В таком случае, вам это почти удалось, – продолжил дядюшка. – Вы использовали свои знакомства, которые нажили хотя бы в силу возраста. И давнее свое приятельство с Розеном. Мне хотелось бы думать, что вы помогали ему, не состоя при том на службе в его ведомстве. Бог с ним. Но я все же хочу знать… мы все хотим знать – почему?
Артамон приосанился. Сурок встал справа от него, расправив плечи и выкатив грудь. Я же встал слева, и мы, как нам казалось, приобрели вид грозный, бравый и решительный. А со стороны были – поди, как три столба, загородившие собой узкую улицу.
– Незачем состоять на тайной должности в военной полиции, чтобы служить Отечеству, – отвечал Бессмертный. – Я и впредь буду исполнять все поручения Петра Розена. Есть еще два человека в нашей флотилии, которые доставляют ему сведения. Но их имена вас не должны интересовать. А касательно моей помощи… Вам угодно было знать, почему? Да потому, что все мы трое – из Роченсальма. Вот почему.
Тут-то мой дядюшка и примолк. Сурок – тот хмыкнул. А я, неожиданно для себя, тихо произнес:
– Четверо.
Знаю, что это звучало глупо. Но в тот миг я тоже был из Роченсальма. На том лишь основании, что Роченсальм снился мне много лет назад и я позволил безумному дядюшке Артамону смутить мою душу всякими морскими словами.
Роченсальм, обосновавшийся в моей душе, был для меня символом морского братства. Я не видел его фортов и укреплений, но и Артамон, и Сурок, и добрые мои приятели Гречкин со Свечкиным, и даже Паша Разуваев, все они, вместе взятые, составляли для меня понятие Роченсальм, уже не имеющее отношения ни к географии, ни к валам с бастионами, ни к гранитным блокам, одевшим островки, ни к шведским войнам, – а лишь к людям, готовым положить душу свою за други своя, как сказано в Священном Писании.
Ознакомительная версия.
