— А превосходно это шампанское! — воскликнула Альбертина, ударяя по стакану, чтоб вспенить пино. — Знаешь, мама, оно мне напоминает то, которое мне присылал князь Чемизаков… пожили мы тогда… чудная была жизнь…
— А помнишь графа Клопотенского? Тогда у нас была карета… вот когда я вдоволь каталась… Мы обедали три раза в день в гостинице…
— Вы обедали три раза в день! — вскрикнул Кюшо в изумлении. — Это своего рода способность.
— Мама вам говорит, что мы завтракали, обедали и ужинали в ресторане, выходит, что мы три раза в день ели, что равняется трем обедам. Счастливое было время!
— Так у тебя была карета, Альбертина?
— Что же тут удивительного, надеюсь, это было не в первый и последний раз. Но когда буду иметь свою собственную карету, то уже не позволю госпоже Гратанбуль выделывать по-старому штуки….
— Что ты говоришь, что же особенное выделывала я в твоих экипажах?
— Боже мой, маменька, вы сами знаете что, я возила вас потому только, что вы уж очень любили ездить в карете, но как только я где-нибудь выходила и вы оставались одна, вы тотчас же начинали играть с кучером в карты.
— Я тут не нахожу ничего дурного, но это не нравилось князю, вы не поверите, как это повредило мне в его мнении.
— Полно болтать-то, велика фигура, твой князь, вспомни, как его возили каждый вечер от нас полумертвым от пьянства, прислужники из ресторана тащили его в карету.
— Да разве дурно напиваться, почти все знатные иностранцы, которых я знаю, позволяют себе это развлечение. Английские лорды также не лишают себя…
— И, наконец, — возразил Дюрозо, — госпоже Гратанбуль вовсе ни к чему осуждать пьянство.
— Что он говорит?
— Учите вашу «Свадьбу Фигаро»!
— А вы старайтесь мне подсказывать, вместо того чтоб спать в вашей норе, как это с вами часто случается.
— Я сплю только тогда, когда ты играешь, мой милый, я не виновата, что ты производишь на меня такое действие.
— Госпожа Гратанбуль, я вам не отвечаю, я слишком уважаю ваш парик.
— Я полагаю, мой парик много лучше твоих полос, которые очень похожи на кустарники.
— Ну, полно, не сердись, мама, — вмешалась Альбертина, — и не трогай волос Дюрозо, а то сама попадешься…
— А зачем же ты мне говоришь глупости насчет твоих экипажей… как будто я не умею себя держать.
— Я вам не говорю глупостей… но я повторяю, что мое расположение к вам и желание вам делать приятное не раз причиняли мне много вреда. Например, в тот день, когда я получила приглашение на завтрак к богатому оружейнику в Марселе… к человеку, которого все называют миллионером… из жадности вы потребовали, чтоб я везла с собой вас, и я имела глупость на это согласиться.
— Ну, если этот господин и миллионер, так что же из этого, что значит миллионеру накормить лишнего человека за своим завтраком. Мне рассказывали, что там едят разные редкие вещи и пьют ливанское вино. Я и подумала вот как вкусно, вот деликатес — турецкое вино, ну как не поехать.
— Вы ошибались, госпожа Гратанбуль, Ливанская гора не в Турции, а в Палестине, в Ливане находятся Кальвер, Фавор, гора Кармель.
— Не знаю, было ли это вино с горы Карамель, но оно было только совсем не сладкое, оно горчило, но все-таки я очень довольна, что его пила.
— Ах, мамаша, ваше обжорство наделало мне много бед, этот миллионер позвал меня одну, а я ему привезла гостей.
— Довольно, довольно…
— Это, верно, его рассердило, с тех пор о нем ни слуху ни духу нет.
— Но ты не досказала, дело в том, что с нами была собачка, без умолка лаявшая, ты сама захотела взять ее с собой. Очень может быть, что господин этот не любит собак и за это на тебя рассердился.
— Это мило, — вскричала Зинзинета, — о, бедный ружейник! Воображаю, какой для него был приятный сюрприз!
— Какая жалость, что тут нет рояля, я сегодня могу петь. Пуссемар, моя крошечка, возьми свою скрипку.
Да, да он нам сыграет вальс!
— Я не знаю никакого вальса.
— Нет, ты играешь вальс из «Газели».
Пуссемар отправился за своим инструментом.
Все дружно и шумно встали из-за стола. Благородный отец принялся декламировать роль Мизантропа, останавливаясь время от времени перед некоторыми стульями, к которым он обращал свою речь.
Монтезума оставил «Дезертира» для говорящих картин, сообщив, что намерен танцевать Леандра, Дюрозо и Зинзинета запели дуэт Пикоро и Диего. Элодия залилась:
— Сжальтесь! Боги, сжальтесь над ней!
Альбертина, засучив рукава до самых плеч, поспешила к зеркалу и начала делать па из тарантеллы, подняв руки кверху, улыбаясь и посылая себе поцелуи.
Наконец госпожа Рамбур, всегда нежная после обеда, зажала Франсуа в угол комнаты с криком:
— Братец… А! Маленький братец… видишь ли ты этого черного, который к нам подходит, ах, как я его боюсь!
Франсуа, не подозревая, что с ним играют сцену из «Поля и Виржинии», тупо уставился на нее:
— Я не вижу вашего маленького брата и не вижу ничего черного, что бы к нам приближалось.
Но госпожа Рамбур продолжает почти детским голосом:
— Друг мой, в каком он положении, его ноги в крови… Не бойся, добрый черный!.. Ты очень страдаешь.
— Я! — вскричал Франсуа. — Я никогда не был болен во всю жизнь мою, у меня только болел коренной зуб, и тот кузнец мне выдернул толстыми щипцами.
Госпожа Рамбур зажала ему рот рукой и запела:
— Утомленный странствием долгим, взойдя на вершину скал, он утолит свой голод…
— Да я вовсе не голоден! — попытался вырваться Франсуа. — Я съел много крутых яиц перед вашим ужином!
Госпожа Рамбур снова зажала ему рот, хотя это ему весьма не по вкусу, и продолжила:
— О, добрый черный, сегодня я понимаю, что самый счастливый из смертных тот, который может оказать услугу своему ближнему. Ты хочешь пить?
— Нет, сударыня, я не хочу.
— Я видела неподалеку ручей, подожди меня.
И госпожа Рамбур побежала на другой конец зала, кривляясь, как обезьяна; подойдя к столу, она налила в пригоршню вино и, подскакивая, поспешила обратно к Франсуа, который смотрел на нее с изумлением, затем начала вливать ему напиток в рот, несмотря на его сопротивление.
В то время, когда эта сцена происходила в углу зала, господин Гранжерал остановился перед трактирщиком, сжимавшим бутылку коньяка, и начал ему декламировать громко и строго:
— Подобный поступок не извиняется, вы должны были бы умереть со стыда. Совершивший этот поступок навсегда посрамлен, вы человека осыпаете самым нежным вниманием, ласками, поцелуями, а когда я вас спрашиваю потом, кто он такой, вы едва можете назвать мне его имя.
