— Господин граф, — сказал шевалье де Треголан, — я подготовил все заранее для того, чтобы спрятать сестру в рыбацкой хижине в деревушке Дуарнене. Как вы посмотрите на то, чтобы дождаться там лучших времен или возможности покинуть Францию?
Граф взглянул на Кернана.
— Идем в Дуарнене, — ответил тот. — Мысль неплоха, и если мы не сможем найти судно, то спрячемся так, что никто и не заподозрит нашего присутствия.
— Не стоит терять ни секунды, надо отправляться сегодня, же утром, — сказал шевалье, — необходимо как можно скорее доставить мадемуазель де Шантелен в надежное место.
— Но сможем ли мы остаться в Дуарнене, не вызвав подозрений?
— О да! Там живет наш старый слуга, добряк Локмайе. Он рыбак и с радостью приютит нас в своей хижине. Мы поживем там, пока не представится возможность уехать из страны.
— Пусть будет так, — согласился Кернан. — И не станем терять времени. До Дуарнене всего пять лье, мы сможем добраться туда к вечеру.
Граф одобрил этот план. Он страстно желал, чтобы бедная девушка как можно скорее обрела покой, в котором она так нуждалась. Но он видел, что его дочь еще очень слаба, и опасался, что она не осилит всех трудностей пути. Перед глазами Мари все время представали картины казни так ясно, что сознание вновь почти оставляло ее. Девушка вздрагивала при малейшем шорохе; ей казалось, что палачи каждую минуту могут вернуться за ней. Однако ласки отца и Кернана придали ей сил, и она объявила, что готова идти навстречу любым опасностям, лишь бы вырваться из этого города, который оставил в ее памяти такие страшные воспоминания. Теперь следовало позаботиться об одежде.
Хозяйка дома, которую граф горячо благодарил за ее доброту, принесла одежду крестьянки. Девушка, оставшись наедине со своей благодетельницей, облачилась в новый наряд, призванный скрыть Мари де Шантелен от посторонних глаз. Отныне на ней были красные чулки, протертые от частой стирки, полосатая шерстяная юбка и передник из грубого полотна, охватывающий всю ее фигурку.
Мари де Шантелен шел восемнадцатый год. Своими кроткими голубыми глазами, теперь покрасневшими от слез, очаровательным ротиком, который уже пытался улыбнуться, она очень походила на отца. То, что ей пришлось вынести во время тюремного заключения, очень изменило ее, но внимательный наблюдатель сразу заметил бы истинную красоту девушки. Остатки белокурых волос, остриженных рукой палача, она спрятала под чепцом, по местному обычаю глубоко надев его на голову. Передник, прикрывавший корсаж, удерживался на лямках, подколотых большими булавками. Белые руки Мари натерли землей, чтобы придать им более естественный оттенок. В таком виде она стала неузнаваема для всех, в том числе и для Карваля — ее злейшего врага.
Через полчаса обряд переодевания закончился. За окнами брезжил рассвет. Часы на здании муниципалитета пробили семь, когда наши друзья, тепло попрощавшись с хозяйкой, незаметно покинули город.
Сначала нужно было выбраться на дорогу, соединяющую Одьерн и Дуарнене. Кернан отлично знал эти места. Он повел маленький отряд обходными тропами, что несколько удлиняло путь, зато делало его более безопасным. Они шли медленно; Мари еле передвигала ноги, опираясь то на руку Кернана, то на руку своего отца. Каждый шаг стоил ей невероятных усилий. Воздух свободы, которого она так долго была лишена в заключении, теперь кружил ей голову, как хорошее вино.
На исходе второго часа Мари остановилась и попросила своих спутников сделать небольшую передышку.
— Нам не успеть до вечера, — сказал Кернан.
— Да, — ответил юноша, — придется попроситься к кому-нибудь на ночлег.
— Я не доверяю домам, — возразил бретонец, — и предпочел бы провести несколько часов в придорожных зарослях.
— Пойдемте, друзья мои, — промолвила Мари спустя четверть часа, — я еще способна сделать несколько шагов. Когда я совсем не смогу идти, я скажу вам.
Маленький отряд снова двинулся в путь. Снег прекратился, но холод давал о себе знать. Кернан скинул с себя козий полушубок и укрыл им плечи девушки.
К одиннадцати часам утра путники преодолели не более двух лье. Они не миновали еще деревню Плонеис. Окрестности были совершенно пустынны; ни одной соломенной хижины — всюду, насколько хватало глаз, расстилались поля, укрытые снегом. Мари теперь не могла сделать ни шагу. Кернану пришлось нести ее на руках; бедняжка, больше не согреваемая ходьбой, была холодна как лед. Граф и шевалье скинули свои куртки и тщательно укутали ноги девушки.
В конце концов, свернув с проезжей дороги, они достигли деревушки Керминьи. До Дуарнене оставалось всего полтора лье, но ударил такой мороз, что путники вынуждены были остановиться. Мари теряла сознание.
— Нельзя продолжать путь, — сказал Кернан. — Ей нужно отдохнуть хоть несколько часов.
Граф присел на обочине дороги, держа свою дочь на руках. Напрасно старался он согреть ее своими поцелуями.
— Что делать? Что делать? — повторял Кернан. — Все же я не хочу просить убежища у людей, которые потом предадут нас.
— Как, — воскликнул граф в отчаянии, — неужели же в округе не отыщется ни одна добрая душа, которая бы сжалилась над нами?
— Увы! — ответил шевалье. — Обращаться к крестьянам — все равно что идти на верную смерть. Республиканские солдаты беспощадны к тем, кто дает приют изгнанникам: таким отрубают уши и отправляют на эшафот при малейшем подозрении.
— Господин де Треголан прав, — заметил Кернан. — Взывать к ним — означало бы подвергнуть риску не только наши жизни, что в общем-то не столь важно, но жизнь этого ребенка!
— Кернан, — сказал граф, — я знаю одно: моя дочь не сможет провести ночь под открытым небом. Она умрет от холода!
— Ну так, — выступил вперед шевалье, — я отправлюсь в деревню и выясню, действительно ли убил страх все добрые чувства в сердцах бретонских крестьян!
— Идите, господин де Треголан, — воскликнул граф, заламывая руки, — идите и еще раз спасите жизнь моей дочери!
Шевалье бросился по направлению к деревне. Спустилась ночь. Через четверть часа юноша выбежал на околицу. В деревне царила тишина. Двери и окна домов не пропускали наружу ни искры света.
— Все прячутся, как и везде, — пробормотал он про себя.
Он обошел несколько домов: стучал в двери, кричал, но нигде не получил ответа. Между тем по дымку, который кое-где вился над трубами, юноша заключил, что жители не покинули своих домов. Он вновь принялся кричать и барабанить в окна и двери. Деревня молчала.
Однако мужество не оставило шевалье. Его неотвязно преследовала мысль об умирающей девушке. Он обошел все дома, постучался в каждую дверь, но повсюду стояла все та же гробовая тишина. Стало ясно, что никто из жителей деревни, запуганных набегами республиканцев, не откроет перед ним дверь. Страх, поселяясь в человеческих сердцах, делал их жестокими и бесчувственными.
