— В отношении польз и нужд России?
— Конечно! Ее высочество Анна Леопольдовна — по рождению славянка.
— Ведь ее матушка была русская.
— А отец — немец!
— А отец — герцог Мекленбургский — тоже по происхождению славянин: ведь прежде чем называться немецкими герцогами Мекленбургскими, предки ее высочества были славянскими государями с титулом королей Вендских, и единение принцессы Анны Леопольдовны в отношении польско-саксонского посла, как представителя славянской державы, является исключительной политической комбинацией.
— Да, — перебил Митьку Ушаков, — но польско-саксонский двор никогда не решится прислать ныне послом графа Линара, который был отозван по требованию самой императрицы.
— Обстоятельства меняются; ныне русский двор мог бы по собственному почину просить в Дрездене, чтобы оттуда был прислан граф Линар.
— Но кто же решится написать туда? Едва ли герцог найдет возможным.
— Написать, конечно с соизволения герцога, должен кабинет-министр Андрей Иванович Остерман, — сказал Митька и, подчеркивая, добавил: — Он должен это сделать, понимая все выгоды для России и русских людей пребывания в настоящее время графа Линара в Петербурге.
— Он хорошо говорит, — одобрил Яковлев.
Все четверо задумались, и задумались об одном и том же. Все они одинаково понимали, в чем была выгода и польза для России и русских, и каждый думал:
«Недолго вам, немцы, распоряжаться нами. Мы сумеем с вами справиться».
Но словами они ничего не сказали друг другу. Напротив, самый опытный наушник если бы мог подслушать их, то мог бы дать голову на отсечение, что они заботятся лишь об интересах герцога Бирона и ее императорского высочества принцессы Анны Леопольдовны.
— Ну наконец-то ты явился! — встретил Василий Гремин Митьку Жемчугова, когда тот приехал к нему поздно вечером прямо от Ушакова.
Свои вещи Митька прислал еще рано утром и велел сказать, что сегодня будет и сам.
— Я все приготовил тебе! — радостно продолжал Гремин. — Комната тебе отведена угловая, с большой печкой и лежанкой, туда и твои вещи отнесены. Ты ведь ко мне совсем, а?
— Ну да! Ведь мы же сговорились!
— Ну да, да, да! Я очень рад. Только вещи твои я разбирать не велел, чтобы не трогали. Может, у тебя там секреты какие.
— Никаких таких у меня секретов нет, — усмехнулся Митька.
— Ну очень тебе рад, — повторил Гремин.
— Чему? что у меня секретов нет?
— Ах нет! Тому, что ты приехал. Ужинать хочешь? Все готово для тебя.
— Нет, я сыт.
— А перины я велел тебе положить деревенские, настоящие, каких в Петербурге и не видывали! Нам их от своих гусей присылают. Ну если ты не хочешь есть, так пойдем выпьем, там, в столовой, наливка вишневая поставлена.
— От наливки, конечно, нельзя отказываться, — сказал Митька.
Они прошли в столовую, где был накрытый скатертью стол, уставленный такими вкусными вещами, что Жемчугов не удержался и стал не только пить наливку, но и есть и грибки, и ветчину копченую, и маринованную рыбку, и все, что было на столе.
— Ну что? Начал ты действовать? — стал спрашивать Гремин.
— В каком смысле? Груньку на место поставил; там ей хорошо будет. Иностранка-француженка взяла ее не в горничные даже, а скорее, так сказать, в наперсницы. Теперь вот я сам к тебе переехал… Как видишь, действую.
— Нет, я говорю о немцах.
— Что о немцах?
— Да когда мы…
— Слушай, Василий, — остановил его Жемчугов и, понизив голос до едва слышного шепота, тем не менее весьма внушительно, произнес: — Никогда не смей больше говорить со мной об этом, тут нужно «делать», а не говорить, понимаешь? Ведь мы знаем, что знаем, а на словах нужно громко заявлять, что ты-де желаешь блюсти интересы его высочества герцога Бирона.
— Понимаю, — проговорил Гремин, — но только вот что, я молчать буду, а уж — извини! — об интересах герцога говорить не буду: противно! — и Василий сплюнул и выпил глоток сладкой наливки, словно чтобы уничтожить дурной вкус во рту.
— Славный ты парень! — одобрил его Митька. — Твое здоровье, брат! Так и поступай, а меня извини и не обессудь. Мне политику соблюдать нужно.
— Да что там политика! — вздохнул Василий. — Прямо бы по мордам, и к чертям!
— Погоди!.. И по мордам дадим.
— А дадим?
Митька подмигнул и кивнул головой.
— Вот это так! — воскликнул Василий. — Ну твое здоровье, Митька!
Митька выпил «свое здоровье». Гремин стал наливать ему еще.
— Не будет ли? — сказал Жемчугов. — Пора спать, пожалуй!
— Как, будет? — воскликнул Гремин. — А здоровье Груньки? Разве ты ей здоровья не желаешь?
— Ну за здоровье Груньки, — согласился Жемчугов и, чокнувшись, залпом выпил большую стеклянную на длинной ножке рюмку наливки.
Они распростились и пошли спать к себе, по своим комнатам.
Жемчугов лег уже совсем в постель и утонул в мягкой перине, как вдруг дверь его комнаты приоткрылась и в нее просунул голову Гремин, который проговорил:
— Знаешь, Митька, у меня все время из головы не выходит: ведь было время, когда на Руси…
— Было! Было! — совсем сонным голосом повторил Митька, явно только для того, чтобы от него отстали.
— Да нет, ты послушай! Ведь вот если удастся свергнуть немца, то это станет известным тогда лишь, когда все совершится и окончится; конец действа всем будет ясен, и так и история его и отметит; ну а кто знает, когда, собственно, и где оно началось? И, может быть, мы вот теперь говорим, а оно начинается, и никто никогда этого не узнает… А оно начинается!
Митька ничего не ответил, и только его сочный храп с присвистом показал, что он уже спит.
При жизни Анны Иоанновны Бирон, будучи страстным игроком, проводил вечера за картами. Теперь, когда тело императрицы стояло еще во дворце, где жил Бирон, ему предаваться карточной игре было неудобно, и он обыкновенно в послеобеденное время приглашал к себе того или иного сановника под предлогом обсуждения важных государственных дел. Между тем это делалось по другим поводам: он подозревал кого-нибудь, и ему хотелось убедиться в личных разговорах, что против него никто не злоумышляет.
После своего разговора с Остерманом и Минихом о том, что они, как немцы, должны поддерживать друг друга, Бирон верил им больше других, так как рассчитывал, что слишком красноречиво им доказал их собственную выгоду в том, чтобы они держались его. Но все-таки Миних чаще других приглашался герцогом к обеду и вечером.
