Михаил Голденков - Огненный всадник

— Коль говорят, значит, будет, — ответил как отрезал Казацкий. Такой ответ не понравился Кмитичу.

— Ой, не накаркайте, пан Казацкий! — укоризненно покачал он соболиной шапкой. — Думайте лучше о хорошем. Бог добрые мысли любит.

Казацкий лишь усмехнулся…

Приближаясь к Смоленску, Кмитич испытывал удивительное чувство, будто он маленький челн, увлекаемый бурным потоком к центру водоворота. Его тянуло в этот древний русский город, но тянуло странно, не изнутри, а снаружи, какой-то непонятной высшей силой. И это несмотря на то, что Кмитич испытывал даже некую боязнь перед предстоящей свадьбой, которую и сам не знал, хочет или же нет.

Кмитич въехал в Смоленск вечером, когда стены древнего города казались в лучах заката темно-оранжевыми молчаливыми громадинами, а в кустах, обрадовавшись первым сумеркам, заливисто пели соловьи. Сады в здешних местах еще не отцвели, а сам город удивил Кмитича своими большими размерами и абсолютно мирной неспешной суетой. Так же, как и в Вильне, в Смоленске возвышались купола и крыши практически всех конфессий, только если в столице преобладали протестантские храмы, здесь явное преимущество было за золотыми маковками православных церквей. В отличие от Риги здесь были просторные, хорошо продуваемые улицы, и уж никак нельзя было спеть:

— как завывали литвинские крестьяне, побывавшие в Риге — этом летгальском порту Швеции.

Кмитич ранее никогда не бывал в соседнем Смоленске. Посему сразу стал сравнивать город с недавно увиденными Ригой, Амстердамом и Вильной. Сразу обратил внимание Кмитич на особую величавость Смоленска, ощущаемую на каждом шагу: в запахах, в шуме листвы, в мерном гуле живых улиц… Чувствовалось, что это куда более древний, в отличие от Вильны или Риги, город. И даже вполне современные костелы, кирпичные дома и новые церкви не перебивали этот древний запах, а лишь удачно вписывались в старинную матрицу города. Кмитич не знал, как это объяснить, но ощущал всем существом эту торжественную древность.

Вечерний город дышал спокойной естественной жизнью, и ничто не предвещало приближающейся опасности. «Тихо тут, — улыбаясь, оглядывался Кмитич, — может, и перегибает палку гетман насчет войны? Может, и нет вовсе никакой опасности?»

По чистой метеной улице мирно бродили люди, два доминиканских монаха в белоснежных рясах и с корзиной в руках чинно прошествовали мимо кортежа Кмитича. О чем-то бойко разговаривала группа торговок на углу лютеранской церкви из красного кирпича. Мушкетеры в коротких прямых казаках с огромным числом пуговиц, весело смеясь, возвращались, видимо, из таверны, а некий солдат-наемник в широкополой шляпе, облокотившись спиной о стену дома, мило улыбаясь, договаривался о цене с румяной девушкой. Мальчишки гоняли бездомных собак, весело крича:

— Эй, пане! — Кмитича окликнул звонкий девичий голос. Он обернулся. Две девушки улыбались ему. Одна, в красной широкой юбке, с белокурыми кудрями из-под чистого белого чепца, голубоглазая и красивая, предложила:

— Не хочаш ці слезть са свойго каня? Адпачні са мной!

— Дзякуй вялікі, - засмеялся Кмитич, — я жанюся! Мне некалі!

— Са мной не хочаш ажаніцца? — звонко залилась смехом блондинка. — Я цябе любіць буду не так, як мясцовыя вясковыя дзяучагы.

Кмитич улыбнулся ей, отметив про себя, что проститутки выглядят в Смоленске не так вызывающе, как в Риге — их вполне можно принять за благочестивых молодых горожанок. Но ехавший рядом ротмистр Казацкий лишь покачал укоризненно головой:

— Не варта пану размаўляць з такімі дзеўкамі.

Кмитич, нахмурившись, обернулся на ротмистра.

Тридцатилетний пан Казацкий, видимо, пользуясь тем, что на пять лет старше Кмитича, не упускал возможности давать жизненные советы своему командиру постоянно. Хороший пан этот Казацкий, да вот жаль, зануден больно. Так, по меньшей мере, считал сам Кмитич.

— Люди, ротмистр, они все одинаковые, — ответил Кмитич, — Бог всех одинаково любит. Если Господу нашему угодно, значит, и таковым, как они, под солнцем место есть…

Хоругвь оршанцев добралась до расположения коменданта города Вильгельма Корфа, высокого тучного человека с длинными темными волосами, в черном одеянии и в широкополой черной шляпе с черным пером. «Крумкач»[2], - весело подумал Кмитич, глядя на этого «черного» пана. Войт предъявил «крумкачу» бумагу от гетмана. Корф держался с Кмитичем официально, даже слегка надменно, важно поджимая свои пухлые губы под кошачьими усишками. Кмитичу этот чванливый тип сразу не понравился. Не приглянулся ему и помощник Корфа, тоже немец — Тизенгауз, хотя он выглядел полной противоположностью Корфу: высокий светловолосый и худющий человек, сумрачно взиравший на Кмитича из-под прикрытых век. «Индюки», — подумал оршанский войт, бросая на них изучающие взгляды. Но Корф с Тизенгаузом не испортили настроения князю. Кмитич поспешил к своей невесте, которую до сей поры видел лишь на маленьких портретиках.

Подберезские уже ждали Кмитича. Маришка знала, что ее Самуэль вот-вот приедет, но уже точно не в этот день. Поэтому в людской все страшно переполошились, когда дверь резко распахнулась, с воплем отлетел от порога шкодливый черно-серый кот, а в светлице появился молодой парень с тщательно бритым лицом, с богатой саблей на боку и соболиной шапкой в руках. Маришка растерянно заморгала глазами. Сенные девушки, до этого под тихую песню:

— ткавшие пряжу, все враз умолкли, а кое-кто даже испуганно вскрикнул, перекрестившись. Девушки с удивлением смотрели на высокого молодца с горящими серыми глазами.

— Которая тут паненка Мария Злотей-Краснинская-Подберезская? Во же фамилия! Я правильно выговорил?

— Можно просто Мария Злотей, — недовольно и даже резко ответила пожилая женщина, видимо, здесь главная, сидящая на одной лавке с Маришкой.

— Вы пан Кмитич? — Маришка встала, и тут Самуэль впервые бросил на нее нетерпеливый взгляд.