– Меня это нисколько не удивляет. Прелат был прославленным волокитой.
– Да, но, вероятно, эти письма не имеют отношения к его любовным делам. В них идет речь, как говорят, о финансах.
– Это менее интересно.
– Вы решительно не догадываетесь, к чему я клоню?
– Решительно.
– Вы никогда не слыхали о том, что вас обвиняют в присвоении государственных сумм?
– Сто раз! Тысячу раз! С тех пор как пребываю на службе, дорогой мой д’Эрбле, я только об этом и слышу. Совершенно так же, епископ, вы постоянно слышите упреки в безверии; или, будучи мушкетером, слышали обвинения в трусости. Министра финансов без конца обвиняют в том, что он разворовывает эти финансы.
– Хорошо. Но давайте внесем в это дело полную ясность, ибо, судя по тому, что говорит герцогиня, Мазарини в своих письмах выражается весьма недвусмысленно.
– В чем же эта недвусмысленность?
– Он называет сумму приблизительно в тринадцать миллионов, отчитаться в которой вам было бы затруднительно.
– Тринадцать миллионов, – повторил суперинтендант, растягиваясь в кресле, чтобы было удобнее поднять лицо к потолку. – Тринадцать миллионов!.. Ах ты господи, дайте припомнить, какие же это миллионы среди всех тех, в краже которых меня обвиняют!
– Не смейтесь, дорогой друг, это очень серьезно. Несомненно, у герцогини имеются письма, и эти письма, надо полагать, подлинные, так как она хотела продать их за пятьсот тысяч ливров.
– За такие деньги можно купить хорошую клевету, – отвечал Фуке. – Ах да, я знаю, о чем вы говорите. – И суперинтендант засмеялся от всего сердца.
– Тем лучше! – сказал не очень-то успокоенный Арамис.
– Я припоминаю эти тринадцать миллионов. Ну да, это и есть то самое!
– Вы меня чрезвычайно обрадовали. В чем тут дело?
– Представьте себе, друг мой, что однажды сеньор Мазарини, упокой господи его душу, получил тринадцать миллионов за уступку спорных земель в Вальтелине; он их вычеркнул из приходных книг, перевел на меня и заставил затем вручить ему эти деньги на военные нужды.
– Отлично. Значит, в употреблении их вы можете отчитаться?
– Нет, кардинал записал эти деньги на мое имя и послал мне расписку.
– Но у вас сохраняется эта расписка?
– Еще бы! – кивнул Фуке и спокойно направился к большому бюро черного дерева с инкрустациями из золота и перламутра.
– Меня приводят в восторг, – восхитился Арамис, – во-первых, ваша безупречная память, затем хладнокровие и, наконец, порядок, царящий в ваших делах, тогда как по существу вы – поэт.
– Да, – отвечал Фуке, – мой порядок – порождение лени; я завел его, чтобы не терять даром времени. Так, например, я знаю, что расписки Мазарини в третьем ящике под литерой М; я открываю ящик и сразу беру в руку нужную мне бумагу. Даже ночью без свечи я легко разыщу ее. – И уверенною рукою он ощупал связку бумаг, лежавших в открытом ящике. – Более того, – продолжал Фуке, – я помню эту бумагу, как будто вижу ее перед собой. Она очень плотная, немного шероховатая, с золотым обрезом; на числе, которым она помечена, Мазарини посадил кляксу. Но вот в чем дело: бумага, она словно чувствует, что ее ищут, что она нужна до зарезу, и потому прячется и бунтует.
И суперинтендант заглянул в ящик.
Арамис встал.
– Странно, – протянул Фуке.
– Ваша память на этот раз изменяет вам, дорогой друг, поищите в какой-нибудь другой связке.
Фуке взял связку, перебрал ее еще раз и побледнел.
– Не упорствуйте и поищите где-нибудь в другом месте, – сказал Арамис.
– Бесполезно, бесполезно, до этих пор я ни разу не ошибался; никто, кроме меня, не касается этих бумаг, никто не открывает этого ящика, к которому, как вы видите, я велел сделать секретный замок, и его шифр знаю лишь я один.
– К какому же выводу вы приходите? – спросил встревоженный Арамис.
– К тому, что квитанция Мазарини украдена. Госпожа де Шеврез права, шевалье: я присвоил казенные деньги; я взял тринадцать миллионов из сундуков государства, я – вор, господин д’Эрбле.
– Не горячитесь, сударь, не волнуйтесь!
– Как же не волноваться, дорогой шевалье? Причин для этого более чем достаточно. Заправский процесс, заправский приговор, и ваш друг суперинтендант последует в Монфокон за своим коллегой Ангераном де Мариньи, за своим предшественником Самблансе.
– О, не так быстро, – улыбнулся Арамис.
– Почему? Почему не так быстро! Что же, по-вашему, сделала герцогиня де Шеврез с этими письмами? Ведь вы отказались от них, не так ли?
– О, я наотрез отказался. Я предполагаю, что она отправилась продавать их господину Кольберу.
– Вот видите!
– Я сказал, что предполагаю. Я мог бы сказать, что в этом уверен, так как поручил проследить за нею. Расставшись со мной, она вернулась к себе, затем вышла через черный ход своего дома и отправилась в дом интенданта на улицу Круа-де-Пти-Шан.
– Значит, процесс, скандал и бесчестье, и все как гром с неба: слепо, жестоко, безжалостно.
Арамис подошел к Фуке, который весь трепетал в своем кресле перед открытыми ящиками. Он положил ему на плечо руку и сказал ласковым тоном:
– Никогда не забывайте, что положение господина Фуке не может идти в сравнение с положением Самблансе или Мариньи.
– Почему же, господи боже?
– Потому что против этих министров был возбужден процесс и приговор приведен в исполнение. А с вами этого случиться не может.
– И опять-таки почему? Ведь казнокрад во все времена – преступник?
– Преступник, имеющий возможность укрыться в убежище, никогда не бывает в опасности.
– Спасаться? Бежать?
– Я говорю не об этом; вы забываете, что такие процессы могут быть возбуждены только парламентом, что ведение их поручается генеральному прокурору и что вы сами являетесь таковым. Итак, если только вы не пожелаете осудить себя самого…
– О! – вдруг воскликнул Фуке, стукнув кулаком по столу.
– Ну что, что еще?
– То, что я больше не прокурор.
Теперь мертвенно побледнел Арамис, и он сжал руки с такою силою, что хрустнули пальцы. Он растерянно посмотрел на Фуке и, отчеканивая каждый слог, произнес:
– Вы больше не прокурор?
– Нет.
– С какого времени?
– Тому уже четыре иль пять часов.
– Берегитесь, – холодно перебил Арамис, – мне кажется, что вы не в себе, дорогой мой. Очнитесь!
– Я говорю, – продолжал Фуке, – что не так давно явился ко мне некто, посланный моими друзьями, и предложил миллион четыреста тысяч за мою должность. И я продал ее.
Арамис замолк. На его лице мелькнуло выражение ужаса, и это подействовало на суперинтенданта сильнее, чем могли бы подействовать все крики и речи на свете.
– Значит, вы очень нуждались в деньгах? – проговорил наконец Арамис.
