Джейкоб Микс хотел узнать, не может ли он получить обратно некоторые из фильмов, которые сам же и снял. Хадж Иддер выслушал эту просьбу с явным удовольствием.
— Надеюсь, вы насладитесь свободой так же, как я наслаждался вашим обществом. — Эти слова, обращенные к мистеру Миксу, могли сойти за комплимент, но на вопрос Хадж Иддер не ответил.
Мне показался очень неприятным намек Хаджа Иддера на то, что у мисс фон Бек были какие-то отношения с мистером Миксом. Несомненно, он хотел, чтобы я начал подозревать друга, хотел отравить мой разум ложными фантазиями. Было невозможно представить, что даже сумасбродка Рози фон Бек решится на роман с обычным американским негром! Я собирался возразить Хаджу Иддеру, но визирь отступил назад и скрылся в тени. Бормотавший араб, которому в плане Хаджа Иддера была отведена роль козла отпущения, вел нас по лабиринту таким черепашьим шагом, что я уже заподозрил новую ловушку. Но наконец мы оказались на темных, опасных улицах меллы, возле дома несчастного еврея, которого предал Бродманн. Охранник оставил поклажу у наших ног и отступил. Мистер Микс поднял мешок и усмехнулся.
— Вот «Ковбой в маске», Макс. Целиком и полностью в твоем распоряжении.
Но когда оказалось, что я не могу нести разом и фильмы, и свои вещи, он сжалился надо мной, хотя его отношение оставалось прохладным, — мистер Микс подхватил сумку и зашагал впереди, а я следовал с мешком. Я по-прежнему чувствовал возбуждение. Я все еще не мог окончательно разгадать намерения эль-Глауи. Почему он отпустил нас? Но Бродманн, конечно, будет разъярен, когда узнает о моем спасении, и попытается связаться с французскими и испанскими властями. Так что нам еще угрожала серьезная опасность. Когда мы остановились в узком пространстве между двумя глухими стенами, сводчатый проход впереди внезапно озарился светом и мы услышали звук мотора. Араб уже скрылся где-то далеко позади нас. Мы осторожно пробрались к проходу и широкой дороге за ним. В тени стоял современный «бьюик» с работавшим мотором, а из окна салона выглядывал бледный хмурящийся бербер.
— Такси, заказанное месье Жозефом, — с заметным нетерпением произнес водитель. — На железнодорожную станцию.
— Это для нас, — сказал мистер Микс.
Он распахнул дверцу, я забрался в удобную машину и сел, держа сумку на коленях и мечтая о том, чтобы поскорее опорожнить кишечник — он как будто заполнился водой. Мистер Микс положил мешок с фильмами на пол и обосновался на заднем сиденье.
— Единственная проблема, которая у нас теперь осталась, состоит в том, что билетов Фроменталя нет, а купить их мы не можем. Здесь же не обычная станция с кассой и билетами. Все нужно добывать через военных.
Автомобиль покинул меллу и выехал на более оживленные городские улицы. Он прополз по дальнему краю Джема-эль-Фна. Даже теперь, спасаясь от гибели, я думал о том, что Собрание Мертвецов, получившее такое ироничное название, притягивает меня. Здесь текла истинная жизнь, и все формы жизни достигали наибольшей интенсивности. И все-таки мы — тоже мертвецы. Мы — тоже призраки будущего. Мы — наши собственные дети, преданные и покинутые. Каждый вечер на закате эти люди собирались на площади, чтобы разыграть сцену, которую не сумел бы повторить даже Гриффит, чтобы представить тысячу камео, тысячу маленьких моралите для аудитории, чья реакция отличалась той же непосредственностью, что и реакция зрителей, приветствовавших когда-то спорные пьесы на подмостках «Лебедя» и «Глобуса» [727]; для аудитории, столь же искренней и открытой, как все добросердечные крестьяне в мире.
Автомобиль катился сквозь толпу нищих, акробатов, оракулов и рассказчиков, мимо заклинателей змей, державших своих умирающих, лишенных яда кобр высоко в воздухе, мимо музыкантов с флейтами, тамбуринами и лютнями. Иногда «бьюик» останавливался, поскольку на площади делалось слишком тесно. К стеклам прижимались улыбающиеся лица маленьких мальчиков, а позади них я видел внимательных суровых стариков, полных зависти и презрения молодых людей, любопытных женщин под покрывалами — и я хотел заговорить с ними, хотел поведать им о мире, который я мог бы им дать. Тогда на мгновение я задумался, насколько мой мир совершеннее известного им. Возможно, это было бы ошибкой — принести двадцатый век в общество четырнадцатого. Не лучше ли оставить их в покое?
Но разве растущий Карфаген когда-нибудь оставит в покое Европу? Он посылает турецких и тунисских рабочих во все северные страны. Теперь Али Баба и Синдбад известны в Стокгольме так же хорошо, как некогда Лоэнгрин и Тангейзер. Но разве мусульмане, в свою очередь, выучили наши рыцарские эпопеи? Разве Ланселот и Персиваль волнуют кровь маленьких мальчиков в Багдаде и Бенгази? Честно ответив на этот вопрос, вы все поймете. Карфаген запрещает все, кроме собственных легенд. Он главенствует. Карфаген наступает дюйм за дюймом. Половина лозунгов на стенах Лэдброк-Гроув написаны на незнакомых языках. Стена — все, что осталось несчастным, лишенным прав, лишенным голоса в этом мире. Почему аэрозольные баллончики заменили избирательные бюллетени? Возможно, потому, что людям свойственно естественное стремление к злу и хаосу, но, думаю, более вероятно, что ими движет знание: нигде в коридорах власти не прислушиваются к их мнению. Я не виню их за то, что они потеряли веру в свои конституции.
Но я по-настоящему виню их за то, что они повернулись спиной к Богу.
Так же ситуация обстояла и в лагерях. Многие заключенные не замечали очевидных фактов. Они потому и оказались там — а затем было уже слишком поздно. Выжили только те, кто принял реальность происходящего. В «лагере свободы» оставалось мало места для сантиментов, как нам неоднократно напоминал старый комендант. Именно сантименты и привели нас в нынешнее затруднительное положение. Ikh bin eyn Luftmeister. Der Flugzeugführer sitzt im Führersitz… [728] Я вернусь в Город золотой мечты.
Боль начинается у меня в животе. Потом она достигает рта. Я не стал музельманом. Чего еще они хотели от меня? Я носил их полосы. Я носил их звезду. Даже несмотря на то что их наказание было несправедливо, я выполнял свою работу. Такова моя судьба — вечно страдать и отвечать не за собственные действия, а за нелепое решение отца, которого я совсем не знал. Но, полагаю, именно это случается с сыном свободного казака, с ребенком, надолго оставленным на попечение матери. Сразу скажу, я не виню свою мать, но, вероятно, она и вправду сделала меня чрезмерно чувствительным. Эти полосы… Бродманн злорадствовал. Гришенко поднял нагайку. Чтобы я не забыл жертвы своего друга Ермилова. Тогда он подарил мне пистолеты, пистолеты из черного дерева и серебра. Эти полосы… Никто не винил меня за то, что я сделал в Киеве. Эти люди срывают кожу с трупов. Они вырезают свои инициалы на телах. Они чувствуют, что живут, лишь тогда, когда творят какие-то невероятные жестокости с очередным несчастным существом. И этот век, как нас уверяли, должен был стать веком просвещения!
Сегодня по телевидению обсуждают проблему досуга. Какой досуг? Мы на краю нового Средневековья, а они обсуждают организацию вечеринок в раю! Они говорят, что я душевнобольной! Чем их жизнь лучше жизни их предков? У их отцов, по крайней мере, была надежда. А нынешнее поколение смотрит в будущее и видит только упадок и гибель.
Я осторожно изучил содержимое мешка (там действительно лежали лишь мои фильмы), а потом снова посмотрел в окно автомобиля на Джема-эль-Фна. Людей окутывали сумерки, желтое свечение масла и жира заполняло всю площадь настоящими фламандскими красками, а я думал об этой восхитительной заурядности. Как обидно, что не существовало никаких старых арабских мастеров. Чрезмерно буквальная интерпретация Книги Бытия — вот истинная причина. Эти люди цепляются за правила так, как практически все из нас цепляются за жизнь. Чем больше у них правил, тем им удобнее. Я сказал это сварливому истеричному типу на почте, тому Pakistanischer. Он ведет себя так, словно почтовый министр — восточный тиран, который казнит любого за малейшее проявление своеволия. Или этот человек просто демонстрирует свою власть?
