Ричи наполнил до краев стакан своего приятеля, настаивая, чтобы тот выпил, как он выразился, досуха.
— Эта любовь, — сказал он, — просто ребячество, недостойное такого славного молодца, как вы, мейстер Дженкин. Если уж вам непременно хочется себя потешить, то за чем дело стало — в Лондоне найдется много девушек не хуже Пегги Рэмзи, хотя, по моему мнению, надежнее попытать счастья со степенной особой. Нечего так тяжело вздыхать, это чистая правда:: свет не клином сошелся. К чему вам, ловкому, смышленому молодому человеку, каких поискать, к чему вам сидеть повеся голову? Не лучше ли решиться на какой-нибудь смелый шаг, чтобы поправить свои дела?
— Говорю вам, мейстер Мониплайз, я нищ, как ваш брат шотландец. Я бросил ученье и собираюсь бежать из Англии.
— Как можно! — воскликнул Ричи. — Это не годится, любезный. Из собственного печального опыта я хорошо знаю, что у кого пустое брюхо, тот поневоле падает духом. У кого штаны дырявые, тот сидит смирно. [197] Будьте мужественны, приятель; вы когда-то оказали мне услугу, и теперь я вам отплачу тем же. Если вы устроите мне встречу с тем капитаном, то сделаете самое доброе дело в своей жизни.
— Я догадываюсь, к чему вы клоните, мейстер Ричард: вы хотите уберечь туго набитую мошну своего земляка. Не знаю, правда, какая мне будет выгода, но я не прочь принять в этом участие. Ненавижу этого кровожадного хвастливого труса. Коли достанете мне лошадь, я, пожалуй, покажу, где, по словам миссис Урсли, я должен был с ним встретиться. Но имейте в виду, вы подвергаете себя риску: хоть сам он трус, но с ним наверняка будут несколько отчаянных ребят.
— Будет издан приказ об аресте, приятель, — возразил Ричи, — и объявлено о розыске преступника.
— Ничего этого не будет, если хотите, чтобы я вас сопровождал. Я не из тех, кто доносит на кого бы то ни было стражникам. Вы должны полагаться на собственное мужество, если хотите, чтобы я поехал с вами. Я принес воровскую присягу и никого продавать не стану.
— Так и быть, упрямца не переупрямишь, — ответил Ричи. — Не забудьте, что я родился и рос там, где прошибленных голов больше, чем целых. А кроме того, у меня тут есть два отважных приятеля — мейстер Лоустоф из Темпла и родственник его, мейстер Рингвуд; они с радостью присоединятся к столь доблестной компании.
— Лоустоф и Рингвуд? Они храбрецы, надежные ребята. Знаете ли вы, где их отыскать?
— Знаю ли я? — повторил Ричи. — Поручусь, что они до глубокой ночи просидят за картами и костями.
— Это честные джентльмены, им можно доверять, — сказал Дженкин. — Если они советуют браться за это дело, я ваш. Приведите их сюда, нам надо с ними договориться. Нас не должны видеть вместе на улице. Не знаю уж, как это получилось, мейстер Мониплайз, — прибавил он с прояснившимся лицом, наполняя, в свою очередь, стаканы, — только я подумал малость, и у меня полегчало на сердце.
— Вот что значит иметь умных советчиков, мейстер Дженкин. Я уверен, не пройдет и нескольких дней, как вы скажете, что на сердце у вас легко, словно у жаворонка. Нечего улыбаться и качать головой, попомните мои слова. А теперь побудьте здесь, пока я схожу за нашими студентами. Ручаюсь, что их и канатами не удержишь от того приключения, которое я им предложу.
Воры связали честных людей.
Теперь, в свою очередь,
мы оберем воров и от трудов
праведных отправимся веселиться
в Лондон.
«Генрих IV», часть 1, акт II, сцена 2 [198]
Солнце стояло высоко в небе, ярко освещая прогалины Энфилдского леса, и олени, водившиеся там в изобилии, резвились среди древних дубов, собираясь в живописные группы. В конце одной из длинных аллей, прорубленных для удобства охотников, показались кавалер и дама; они медленно шли пешком, хотя на них были костюмы для верховой езды. Их сопровождал лишь один паж, следовавший на почтительном расстоянии верхом на испанском жеребце, который, видимо, был навьючен тяжелой поклажей. Женщина, одетая с причудливой пышностью, чрезмерной даже для той эпохи, вся в бисере, оборочках и прошивках, в одной руке держала веер из страусовых перьев, в другой — черную бархатную маску и с помощью всех испытанных кокетливых приемов старалась привлечь внимание своего спутника, который иногда нехотя отрывался от серьезных размышлений, чтобы ответить ей, а чаще даже не давал себе труда вслушиваться в ее беспечный лепет.
— Ах, милорд, милорд, вы идете так скоро, что я не поспеваю за вами. Постойте, я возьму вас под руку, но только как быть тогда с маской и веером? Почему вы не позволили мне взять с собой камеристку: она несла бы мои вещи. Хотя смотрите, милорд, я заткну веер за пояс, вот так! Теперь одна рука у меня свободна, чтобы удержать вас, вы от меня не убежите.
— Идем же, — проговорил кавалер, — не отставай от меня, если уж ты не захотела остаться с камеристкой, как ты ее называешь, и с багажом. Может быть, ты кое-что увидишь; впрочем, это зрелище вряд ли тебе понравится.
Она взяла его под руку, но так как он продолжал идти не убавляя шага, то скоро отпустила его и воскликнула, что он сделал ей больно. Кавалер остановился и взглянул на прекрасную ручку, которую она показывала ему, жалуясь на его жестокость.
— Смею вас уверить, — сказала она, отогнув рукав, — она в синяках до самого локтя.
— Смею тебя уверить, ты совершенная дурочка, — ответил кавалер, небрежно поцеловав пострадавшую руку, — я вижу прелестное розовое пятнышко, которое оттеняет голубые жилки.
— Ах, милорд, это вы говорите глупости, — возразила она, — однако я очень рада, что хоть как-то заставила вас наконец заговорить и засмеяться в первый раз за сегодняшнее утро. Право, если я и настояла на том, чтобы пойти вместе с вами в лес, то лишь для того, чтобы развлечь вас. Мне кажется, со мной должно быть приятнее, чем с пажом. А теперь скажите, милорд, те красивые зверьки с рогами — не олени ли это?
— Они самые, Нелли, — ответил невнимательный спутник.
— Не пойму, что знатные люди могут делать с таким множеством оленей?
— Они отсылают их в город, Нелл, где умные люди приготовляют из них паштеты и украшают их рогами свои лбы, — ответил лорд Дэлгарно, которого читатель уже, вероятно, узнал.
— Да вы смеетесь надо мной, милорд! — воскликнула его спутница. — Про оленину я и сама все знаю, не думайте. Я всегда отведывала оленье мясо раз в году, когда мы обедали у городского советника; но нынче, — продолжала она печально, ибо в ее затуманенной тщеславием и безрассудством головке мелькнула мысль о позоре, — нынче он не захотел бы и говорить со мной, даже если бы мы и повстречались в самом узком переулке нашей округи.