— Да, по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в часовне ночь накануне казни.
Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.
— Вы, стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? — спросил Ла Моль.
— Непременно… Да и вы сами так думаете.
— Как — мы сами?
— Конечно… Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.
— А знаешь, он совершенно прав, — обратился Коконнас к Ла Молю.
— Да… по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, — ответил Ла Моль.
— А я-то! — сказал тюремщик. — Вы думаете, я не рискую? А вдруг от волнения этот господин ударит не в тот бок…
— Э, черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, — медленно произнес Коконнас, — и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только с тем железом, которым тебя коснусь я.
— Смертный приговор! — тихо сказал Ла Моль. — Нет, этого не может быть!
— Не может быть? Почему же? — простодушно спросил тюремщик.
— Тс-с! — произнес Коконнас. — Мне показалось, что внизу отворили дверь.
— Верно, — подхватил тюремщик. — По камерам, господа, по камерам!
— А когда, по-вашему, нам вынесут приговор? — спросил Ла Моль.
— Самое позднее завтра. Но вы не беспокойтесь: тех, кого надо предупредить, непременно предупредят.
— Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.
Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры:
Ла Моль — вздыхая, Коконнас — напевая.
До семи часов вечера ничего нового не произошло. На Венсеннский донжон спустилась темная, дождливая ночь — ночь, созданная для побега Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с обычным своим аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть под дождем, хлеставшим по стенам замка, и уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, как вдруг ему почудилось, что ветер, к которому он не раз прислушивался с тоскливым чувством, которого он ни разу не ощущал до тюрьмы, как-то странно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно. Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали камеры на верхнем этаже, в особенности камеру напротив. По этому шуму Аннибал всегда догадывался, что тюремщик сейчас придет: этот шум говорил о том, что тюремщик выходит от Ла Моля.
На сей раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.
Время шло, никто к нему не приходил.
«Странно, — рассуждал Коконнас, — у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?».
Для узника все — подозрение и тревога, и все — радость и надежда.
Прошло полчаса, час, полтора.
Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал скрежет ключа в замочной скважине и вскочил с постели.
«Ого! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? — подумал он. — Черт побери! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!».
С веселым лицом он собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.
И в самом деле, за его спиной слышался шорох и виднелись тени.
Внезапно он разглядел в темноте две каски, на которые коптившая свеча бросила золотистые точки.
— Ого! Зачем здесь эта зловещая свита? — шепотом спросил он. — Куда мы идем?
Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.
— Черт побери! Вот проклятая жизнь! — пробормотал Коконнас. — Вечно какие-то крайности, нет под ногами твердой земли: то барахтаешься в воде на глубине в сто футов, то летаешь над облаками — середины нету! Слушайте, куда мы идем?
— Следуйте за алебардщиками, сударь, — произнес картавый голос, показавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.
— А господин де Ла Моль? — спросил Коконнас. — Где он? Что с ним?
— Следуйте за алебардщиками, — тем же тоном повторил тот же картавый голос.
Пришлось повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном — обладателя столь неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун, который, несомненно, пошел по судейской части затем, чтобы скрыть под длинным черным одеянием другой свой недостаток: он был кривоног.
Коконнас начал медленно спускаться по винтовой лестнице. На втором этаже конвой остановился.
— Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, — прошептал Коконнас.
Дверь открылась. У Коконнаса было зрение рыси и чутье ищейки; он сразу почуял судей и разглядел в темноте силуэт человека с голыми руками, при виде которого пот выступил у него на лбу. Однако он принял веселый вид, слегка склонил голову налево, как предписывали правила той эпохи и, подбоченясь, вошел в зал.
Кто-то отдернул занавес, и Коконнас в самом деле увидел судей и секретарей суда.
В нескольких шагах от судей и этих секретарей сидел на скамейке Ла Моль.
Коконнаса подвели к судьям. В ожидании вопросов он встал против них и кивком головы с улыбкой приветствовал Ла Моля.
— Как ваше имя, сударь? — спросил председатель суда.
— Марк-Аннкбал де Коконнас, — изысканно вежливо отвечал он, — граф де Монпантье. Шено и прочая, и прочая; но я полагаю, что наши титулы вам известны.
— Где вы родились?
— В Сен-Коломбане, близ Сузы.
— Сколько вам лет?
— Двадцать семь лет и три месяца.
— Хорошо, — сказал председатель суда.
«Видно, ему это понравилось», — пробормотал Коконнас.
— Теперь скажите, — выждав, пока секретарь запишет ответы обвиняемого, продолжал председатель:
— С какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?
— Чтобы быть вместе с господином де Ла Молем, вот с этим моим другом, который оставил у него службу за несколько дней до меня.
— Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?
— Как что?.. Охотился, — ответил Коконнас.
— Король тоже был на этой охоте, и там у него начались первые приступы той болезни, которой он страдает в настоящее время.
— По этому поводу я ничего не могу сказать — я был далеко от короля. Я даже не знал, что он чем-то заболел. Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.
— Ах, вы не знали?.. — переспросил председатель.
— Да, сударь, и мне очень жаль короля. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.
— В самом деле?
— Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…
— Речь идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве…
