При простой пытке забивалось шесть деревянных клиньев между внутренними досками, и доски, раздвигаясь, сплющивали мускулы. При пытке чрезвычайной забивали десять клиньев, и тогда доски не только раздавливали мускулы, но и дробили кости.
Закончив подготовку, мэтр Кабош просунул кончик клина между досками, стал на одно колено, поднял молот и выжидательно посмотрел на председателя суда.
— Будете вы говорить? — спросил председатель.
— Нет, — ответил Коконнас решительно, хотя пот выступил у него на лбу и волосы на голове зашевелились.
— Начинайте, — сказал председатель, — первый простой клин.
Кабош поднял над головой тяжелый молот и обрушил на клин страшный удар, издавший глухой звук.
Коконнас даже не вскрикнул от первого удара, обычно вызывавшего стоны у самых решительных людей. Больше того — на лице пьемонтца выразилось неописуемое изумление. Он с недоумением посмотрел на Кабоша, который стоял на одном колене вполоборота, спиной к председателю и, замахнувшись молотом, готов был повторить удар.
— Для чего вы скрывались в лесу? — спросил председатель.
— Чтобы посидеть в тени, — ответил Коконнас.
— Продолжайте, — сказал председатель Кабошу.
Кабош нанес второй удар, издавший тот же звук. Но, так же как и при первом ударе, Коконнас даже не повел бровью и с тем же хмурым выражением взглянул на палача.
Председатель нахмурился.
— Ну и крепкий мужик! — пробурчал он. — Мэтр, до конца ли вошел клин?
Кабош нагнулся, чтобы посмотреть, и, склоняясь над Коконнасом, шепнул ему:
— Кричите же, несчастный!
Затем, поднявшись, доложил:
— Да, до конца, месье.
— Второй простой, — хладнокровно распорядился председатель.
Слова Кабоша разъяснили все: благородный палач оказывал своему «другу» величайшее одолжение, какое только мог оказать дворянину палач, — вместо цельных дубовых клиньев великодушный Кабош вколачивал ему между голеней клинья из упругой кожи, лишь сверху обложенные деревом. Этим он избавлял Коконнаса не только от физических мучений, но и от позора вынужденных признаний, сверх того, он сохранял Коконнасу силы достойно взойти на эшафот.
— Добрый, хороший мой Кабош, — шептал Коконнас, — не бойся: раз это нужно, я заору так, что если ты будешь мною недоволен, то, значит, на тебя трудно угодить.
В это время Кабош просунул между краями досок второй клин, толще первого.
— Продолжайте, — сказал председатель.
Кабош ударил так, точно собрался разрушить весь Венсенский замок.
— Ой-ой-ой! У-у-у! — заорал Коконнас на все лады. — Тысяча громов! Осторожней, вы ломаете мне кости!
— Ага! Второй сделал свое дело, — ухмыляясь, сказал председатель, — а то уж я начал удивляться.
Коконнас дышал шумно, как кузнечный мех.
— Так что же вы делали в лесу? — повторил вопрос председатель.
— А! Дьявольщина! Я уже сказал вам: дышал свежим воздухом!
— Продолжайте, — распорядился председатель.
— Признавайтесь, — шепнул Кабош.
— В чем?
— В чем хотите, хоть в чем-нибудь.
И Кабош дал второй удар, не слабее первого.
Коконнас чуть не задохся от крика:
— Ох! Ой! Что вы хотите знать, месье? По чьему приказанию я был в лесу?
— Да, месье.
— Я был там по приказанию герцога Алансонского.
— Запишите, — распорядился председатель.
— Если я подстраивал ловушку королю Наваррскому и совершил этим преступление, — продолжал Коконнас, — так я был простым орудием, я только выполнял приказание моего господина.
Секретарь принялся записывать.
«Ага, ты донес на меня, бледная рожа! — говорил про себя Коконнас. — Погоди же у меня, погоди!»
Он рассказал, как герцог Алансонский ходил к королю Наваррскому, как герцог видался с де Муи, историю с вишневым плащом, — рассказал все, не забывая орать и время от времени давая повод возобновлять удары молотом.
Словом, он сообщил кучу всяких сведений, очень ценных, верных, неопровержимых и опасных для герцога Алансонского, делая вид, что дает эти сведения только из-за страшной боли. Коконнас так хорошо играл роль, так естественно гримасничал, выл, стонал на все лады, дал столько показаний, что наконец сам председатель испугался того количества позорных, особенно для принца крови, подробностей, которые по его же приказанию заносились в протокол пытки.
«Вот это ладно! — думал Кабош. — Моему дворянину не надо повторять одно и то же; уж и задал он секретарю работу. Господи Иисусе! А что бы было, кабы клинья были не кожаные, а деревянные?»
За эти признания Коконнасу простили последний клин чрезвычайной пытки; но и без него те девять клиньев, которые ему забили, должны были превратить его ноги в месиво.
Председатель подчеркнул, что смятение приговора дано за признания Коконнаса, и вышел.
Коконнас остался наедине с Кабошем.
— Ну, как вы себя чувствуете? — спросил Кабош.
— Ах, друг мой, мой хороший друг, милый мой Кабош! — сказал Коконнас. — Будь уверен, что я останусь признателен тебе… на всю жизнь.
— Да-а! И будете правы, месье: кабы узнали, что я для вас сделал, то после вас на этом станке лежал бы я; но уж меня не пощадили бы, как я пощадил вас.
— Но как тебе пришло в голову устроить эти…
— А вот как, — говорил Кабош, обертывая Коконнасу ноги в окровавленные тряпки. — Я узнал, что вас арестовали, узнал, что над вами нарядили суд, узнал, что королева Екатерина добивается вашей смерти, догадался, что вас будут пытать, и принял нужные меры.
— Несмотря на то, что тебе грозило?
— Месье, вы единственный дворянин, который пожал мне руку, — ответил Кабош, — ведь у палача тоже есть память и душа, какой он там ни будь палач, а может быть, как раз оттого, что он палач. Вот завтра увидите, какая будет чистая работа.
— Завтра? — спросил Коконнас.
— Конечно, завтра.
— Какая работа?
— Как — какая? Вы, что же, забыли приговор?
— Ах да, верно, приговор, — ответил Коконнас, — я и забыл.
В действительности Коконнас не забывал о приговоре, но занят был другим: воображал себе часовню, нож, спрятанный под покровом престола, Анриетту и королеву, дверь в ризнице и двух лошадей у опушки леса; он думал о свободе, о скачке по вольному простору, о безопасности за границей Франции.
— Теперь надо половчее переложить вас со станка на носилки. Не забудьте, что для всех, даже для моих помощников, у вас раздроблены ноги, и при каждом движении вы должны кричать.
— Ой, ой! — простонал Коконнас, увидав двух помощников палача, подходивших к нему с носилками.
