– А когда это я слишком уставала? – спросила Элеонора. – Если что-то надо делать, значит – надо!
Но в пять часов утра, горничная, откинув полог и собравшись одевать Элеонору к заутрене, внимательно вгляделась в спокойное лицо своей госпожи и опрометью бросилась к хозяину. Но как бы она ни торопилась, все равно первым у постели Элеоноры оказался Джоб; он пощупал ей пульс и прислушался к дыханию.
– Похоже, она переутомилась, слишком много вчера было танцев, – проговорил старый слуга, но, встретившись со встревоженным взглядом Эдуарда, добавил: – Хорошо бы позвать врача.
Доктор сказал приблизительно то же самое.
– Но, учитывая её преклонный возраст, ни в чем нельзя быть уверенным. Хотя она очень крепкая, и, если как следует отдохнет, завтра все будет в порядке. Но наверняка я ничего не могу сказать. Если будут какие-нибудь ухудшения, пошлите за мной. А так я приеду к вам завтра.
Элеонора пробудилась только к девяти часам, и первое, что она увидела, был подаренный ей детьми гобелен, а второе – встревоженное лицо Джоба, склонившегося над ней; затуманенными от слез глазами Джоб с надеждой и ожиданием вглядывался в Элеонору.
– Госпожа, – всхлипнув, сказал он. – Я так боялся... Я был здесь все утро...
– Сколько сейчас времени?
– Почти девять. Вы слишком много танцевали вчера вечером и устали, – продолжил он. – Вам надо отдохнуть и восстановить силы. Я пришлю вам завтрак...
– Матушка... – оттолкнула его подошедшая сзади Дэйзи.
– Помоги мне сесть, – велела ей Элеонора. Она была очень слаба и с трудом могла пошевелиться. Они вдвоем приподняли её и подложили ей под спину подушки. Тут Элеонора увидела, что в комнате были еще её горничная и Ребекка, тихо сидевшая у окна.
– Я чувствую себя слабой, как младенец, – сказала Элеонора. – Прошу тебя, отойди от окна. Так лучше. Нет, Джоб, не надо никакого завтрака. Я слишком устала. Не волнуйтесь, дайте мне просто отдохнуть.
Она велела всем женщинам сесть и попросила Джоба остаться рядом с нею.
– Так будет лучше, на случай, если мне что-нибудь понадобится. Ты лучший посыльный, чем все эти бабы.
– Да, мадам. Врач...
– Успокойся, не нужно мне никакого доктора. Я просто устала, Джоб. И опять мне ночью приснился тот же сон, о котором я тебе рассказывала. Опять я была на болотах – посмотри, их видно из окна. Воздух там такой чистый и свежий, солнце светит так ярко, я никак не могла привыкнуть к этому когда только приехала на север. А теперь для меня это, как глоток живой воды. Здесь даже вереск пахнет по-другому, не так, как на юге, и пчелы жужжат по-другому, и цветы растут не так.
Я привыкла мечтать о поездке на юг, как о поездке домой, но теперь мой дом здесь. И никуда я не поеду. Лорд Ричард любил бывать здесь. И Том обожал эти места. И я рада, что Том был с Ричардом до конца – ладно, не надо пугаться... А иначе как бы он жил, зная, что его господин был убит у него на глазах?
Она какое-то время помолчала, глядя в распахнутое окно. Потом взгляд её переместился на гобелен, она еще раз осмотрела его и улыбнулась. Тот шустрый заяц в центре был прямо как живой, и казалось даже, что на его мордочке играет лукавая улыбка. Лисица, спрятавшись позади него за кустом, подглядывала за ним, но заяц прыгал через вереск с легким сердцем и улыбался Элеоноре через всю комнату, словно говоря: «Я знаю, что она там, но мне все равно». А еще там был белый вепрь, и белая роза, и сокол, а над всем этим сияло солнце. И все это было эмблемами Йорков. «Наш дом так давно связан с будущностью Йорков, – подумала Элеонора, – они вплетены в нашу жизнь, как в этот гобелен. Тот, кто его выткал, знал истину и был прав».
– Джоб, – сказала Элеонора, – ты же всегда знал о Ричарде, правда ведь? Ричарде Йоркском, имею я в виду.
– Да, – еле слышно ответил тот.
Она протянула ему руку – слабую и дрожащую, едва сумев поднять её с одеяла, и он сжал её в своих ладонях. Пальцы мужчины и женщины переплелись.
– Прости меня, – прошептала она. – Тебе было очень плохо?
Он покачал головой, не говоря ни слова.
– Бедный Джоб, – продолжала шептать она. – Но ведь больше никто об этом не знает?
– Нет, – сказал он.
Это был тот ответ, которого она ждала. Она вздохнула – едва слышно – и закрыла глаза. Он рискнул взглянуть на неё. Лицо у неё было белым и резко очерченным, как камея, а волосы, разметавшиеся по подушке, оставались все такими же роскошными и черными как смоль – самолюбие не позволяло ей ни показываться на людях седой, ни признавать, что она подкрашивает свои локоны. За эти годы Джоб привык к лицу Элеоноры – и сейчас был даже рад этому, ибо ему, смотрящему на неё сквозь слезы, она по-прежнему казалась той юной девушкой, в которую он когда-то влюбился.
Она открыла глаза и улыбнулась ему, отчего у него задрожали губы. Он был старым человеком и не стыдился плакать, но в её глазах он видел понимание, когда она опять взглянула в окно на вересковые пустоши и легонько сжала его пальцы.
– Открой окно, – велела она. – Дай мне вдохнуть этого чудесного воздуха, а не только любоваться нашими просторами.
Этим занялась Ребекка, а Джоб молча наблюдал за женой Неда, боясь взглянуть на свою госпожу, которая теперь тоже отвернулась, чтобы не смущать его.
– Какой чудесный аромат, – тихо сказала она, глубоко вздохнув и делая долгий выдох.
Джоб ждал следующего вздоха, но его так и не последовало, и когда он взглянул на Элеонору, её тонкие пальцы медленно разжались и выпустили его руку. По лицу Джоба заструились слезы, он открыл рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не выговорил. Нет, пусть она побудет с ним еще хотя бы секунду. Другим это все равно, а когда они узнают, то заберут её у него, и он останется совсем один.
И вот этот старик сидел на краешке её постели, сжимая руку своей мертвой госпожи, и глядел затуманенным взором в окно на розовеющие вересковые пустоши; по ним вечно будет скакать белый заяц, заяц, который никогда не состарится и не умрет.
