— Это звучит чертовски заманчиво. Отчего вы не сказали этого раньше?
— Но вы сами упорствовали, сэр Перси, действуя совершенно вразрез с тем, чего требовали ваши собственные интересы.
— И потому вы пришли, как добрый самаритянин, — весело проговорил Блейкни, — чтобы из участи к моим горестям указать путь к покою, тишине, хорошему ужину и мягкой постели?
— Вы прекрасно выразились, сэр Перси, равнодушно промолвил Шовелен, — именно в этом цель моей миссии.
— И когда же это будет исполнено, месье Шамбертен?
— В самом непродолжительном времени, сэр Перси, если вы сдадитесь на убеждения моего друга Эрона, которого крайне беспокоит судьба маленького Капета. Согласны ли вы, что исчезновение ребенка может причинить ему большую тревогу?
— А вам, месье Шамбертен? — спросил Блейкни с тем почти неуловимым оттенком дерзости, который даже и теперь мог выводить из себя его врага.
— Откровенно говоря, судьба маленького Капета очень мало интересует меня в настоящее время, — ответил Шовелен. — Я считаю, что он не может быть очень опасен для Франции. После школы старика Симона этот жалкий мальчишка не годится ни в короли, ни в руководители партии. Мое горячее желание — уничтожение вашей проклятой Лиги, и если не смерть, то неизгладимый позор для ее вождя.
Шовелен невольно проговорил это громче, чем хотел, но в нем с неудержимой силой вспыхнула накопившаяся за полтора года ненависть, а в памяти воскресли его неудачи в Кале и Булони, и он совершенно потерял самообладание, тем более что на него по-прежнему с насмешкой смотрели ненавистные голубые глаза, хотя обладатель их, по-видимому, был близок к смерти. Пока Шовелен говорил, Блейкни неподвижно сидел в прежней позе. Теперь он взял неприглядный кусок черствого хлеба, лежавший на деревянной тарелке, не спеша разломал его на небольшие кусочки и придвинул тарелку к своему собеседнику.
— Мне очень жаль, что я не могу предложить вам ничего вкуснее, — любезно сказал он, — но это все, что ваши добрые друзья разрешили мне на этот день, — и, собрав тонкими пальцами несколько мелких кусочков, он с видимым удовольствием принялся жевать их, потом выпил немного воды. — Даже тот уксус, которым негодяй Брогар угощал нас в Кале, был вкуснее этого, — со смехом сказал он, указывая на кружку с водой, — не правда ли, дорогой месье Шамбертен?
Шовелен ничего не ответил, с тайным удовольствием замечая, как все больше бледнело лицо Блейкни, которому все эти разговоры и старание сохранить беззаботный вид оказались не под силу. Глядя на это лицо, принявшее какой-то серый оттенок, Шовелен почувствовал что-то, похожее на угрызения совести. Но это длилось недолго: его сердце так притупилось от постоянного вида жестоких убийств и массовых кровопролитий, совершавшихся во имя свободы и братства, что уже не в состоянии было чувствовать жалость; всякое благородное чувство было забыто революционерами в водовороте событий, составляющих позорные страницы в истории человеческой культуры, и пытка, которой подвергали ближнего, чтобы принудить его сделаться предателем, достойным Иуды, была только довершением низостей, не вызывающих уже более ни малейшего раскаяния в этих очерствевших сердцах. Последние угрызения совести исчезли у Шовелена, когда он минуту спустя снова увидел добродушную улыбку на мертвенно-бледном лице своего еще не покоренного врага.
— Это было мимолетное головокружение, — презрительно сказал Блейкни. — Так вы говорите?..
Шовелен быстро вскочил со стула. Было что-то страшное, что-то сверхъестественное в том, как этот умирающий человек словно издевался над витавшей над ним смертью.
— Ради Бога, сэр Перси, — сурово крикнул Шовелен, ударив кулаком по столу, — поймите же, что такое положение просто невыносимо. Надо сегодня же покончить с этим!
— Мне казалось, сэр, что вы и вам подобные не верите в Бога? — возразил Блейкни.
— Это правда, но вы, англичане, верите.
— Верим, однако не желаем, чтобы упоминали Его имя.
— В таком случае ради жены, которую вы любите…
Не успел он докончить свою фразу, как Блейкни был уже на ногах.
— Довольно! — глухо произнес он и, несмотря на полное физическое изнеможение, в его впалых глазах сверкнул такой опасный огонь, когда он перегнулся через стол, что Шовелен невольно отступил, бросив боязливый взгляд в сторону дежурной комнаты. — Довольно! — повторил Блейкни. — Не смейте называть ее, или, клянусь Всемогущим Богом, которого вы осмелились призывать, что у меня достанет силы побить вас.
Но Шовелен уже успел оправиться от своего непреодолимого страха.
— Где маленький Капет, сэр Перси? — произнес он, с невозмутимым видом встречая грозный взгляд своего врага. — Скажите нам, где найти его, и вы получите свободу, чтобы жить, наслаждаясь ласками первой красавицы Англии.
Ему хотелось хорошенько раздразнить Блейкни, напомнив о любимой жене, но не прошло и минуты, как он уже получил награду за свое рвение: схватив со стола оловянный кувшин, до половины наполненный солоноватой водой, Рыцарь Алого Первоцвета швырнул его в лицо противника, и хотя промахнулся и кувшин ударился в противоположную стену, но Шовелен был облит с головы до ног. Пожав плечами, он вынул платок и хладнокровно вытер лицо, бросив снисходительный взгляд на обидчика, который, совсем обессиленный, тяжело опустился на стул.
— Этот удар не отличался свойственной вам меткостью, сэр Перси, — насмешливо произнес он.
— По-видимому, нет! — прошептал Блейкни.
Ужас охватил Шовелена при мысли, что его колкость нанесла, может быть, смертельный удар. Не теряя ни минуты, он бросился к дежурной комнате и крикнул:
— Водки! Живо!
Разбуженный от своей сладкой дремоты Эрон медленно поднялся со стула, расправляя ноги.
— В чем дело? — спросил он.
— Дайте ему водки! — с нетерпением ответил Шовелен. — Если вы не дадите ему водки, через час его не будет в живых.
— Тысяча чертей! — зарычал Эрон. — Неужели вы убили его? О, проклятый идиот!
Агент окончательно очнулся и с ругательствами ринулся мимо солдат, игравших в карты и спешивших уступить ему дорогу, так как всем было известно, насколько опасно было попадать под руку главному агенту, когда тот был чем-нибудь раздражен. Без всякой церемонии оттолкнув Шовелена, Эрон быстро поднял железную перекладину и вскочил в камеру, сопровождаемый по пятам товарищем, который и не думал обижаться на его грубые манеры и чересчур образный язык. Посреди комнаты оба невольно остановились, и Эрон с упреком оглянулся на товарища.
— Зачем же вы сказали, что он через час умрет, — проворчал он.
