— Давеча Лизонька и пяти минут не могла позировать, сказавшись больной, — удивился художник, — а нынче скачет, как быстроногая лань.
— Что такое случилось, в самом деле? — с тревогой спросил Булгаков.
— Любовь, — коротко ответил им граф, ставя пустой бокал на выстриженную чуть не под корень траву.
Увидев бегущую к нему Лизу, Борис тотчас спешился и побежал ей навстречу. Он заключил задохнувшуюся девушку в крепкие объятия, и они простояли так несколько секунд, не в силах оторваться друг от друга и произнести хотя бы слово. Каждый слышал, как громко и учащенно бьется сердце в груди другого. Наконец Лиза воскликнула:
— Ну дайте же мне хотя бы взглянуть на вас! Я еще не видела этой военной формы!
— А я так вообще вас давно не видел! — пошутил Борис. — Пять лет назад вы были еще совсем маленькой.
— Вы тоже успели за это время подрасти, — засмеялась она, намекая на его огромный рост. Девушка теперь едва доставала князю до плеча.
Сияющие черные глаза маленькой графини с восторгом оглядывали статного воина в блестящей форме, способной сказочно преобразить даже урода. Борис же Белозерский не только уродом не был, но, с общего согласия товарищей по полку, считался у них первым кавалером и заводилой на всех балах, в которых доводилось участвовать молодым военным. Находились и завистники, намекавшие, что князю Белозерскому не трудно будет сделать карьеру, воспользовавшись не столько своими талантами и личной храбростью, а скорее испытывая на влиятельных придворных дамах силу своей счастливой внешности. Внушительная фигура, словно созданная для парадов, волевое и вместе с тем тонко очерченное лицо, в выражении которого читалась некая приятная мягкость, говорившая о доброте сердца, миндалевидные глаза редкого изумрудного оттенка, свежий рот, всегда готовый улыбнуться, каштановые кудри, шелковистые, как у женщины… Немудрено, что Лиза была влюблена в своего давнего детского друга со всем самоотвержением, на которое способно девственное сердце, рано встретившее свой идеал и решившее вечно ему служить!
— Пойдемте же в дом! — еле выговорила она наконец борясь с внезапно охватившим ее смущением. — Скоро обед!
Никто бы не смог заподозрить в эту минуту, что Лиза серьезно больна, таким румянцем было озарено прелестное фарфоровое личико девушки.
Они простодушно взялись за руки, по детской привычке, и не спеша пошли по аллее, ведущей к дворцу. Гнедой конь кирасира, огромный, как медведь, и послушный, как ребенок, неотступно следовал за ними, время от времени тычась бархатными губами в спину позабывшего о нем хозяина.
За обедом граф расспрашивал Бориса о службе, об отце и вообще о жизни в России. Лиза почти ничего не ела. Не
отрывая глаз, она любовалась молодым офицером, а он то и дело посылал ей нежные, полные любви взгляды. Граф с грустью наблюдал эту обреченную идиллию.
Младший сын Ростопчиных, десятилетний Андрей, живо интересовался военной службой и к концу трапезы, рассмешив всех, заявил, что непременно тоже сделается кирасиром. Борис катал его после обеда на своем коне и охотно возился с мальчиком, сам при этом превращаясь в большого ребенка.
Вечером граф предложил Белозерскому почитать свои стихи.
— Я с удовольствием прочту, — согласился молодой офицер, — но только не свое, а Пушкина и Дельвига. Я всего лишь жалкий подражатель.
— Вы несправедливы к себе, Борис! — возмутилась Лиза.
Он читал вдохновенно, но просто, без излишней декламации. Молодая графиня впитывала каждое произносимое им слово, наслаждаясь не столько стихами, сколько звуком любимого голоса. Даже ее белокурые локоны трепетали, покачиваясь в такт чтению.
— У этих новых пиитов слог невысокий, — критически вымолвил Ростопчин, когда Борис умолк. — Но души, признаться, в их стихах поболее, чем у наших стариков. Я даже обронил в одном месте слезу.
— А я бы сказала, в этих стихах больше жизни, — поправила дочь.
— О да, больше жизни, — эхом отвечал Борис.
— Да, пожалуй… «больше жизни»… — задумчиво повторил граф, с затаенной болью глядя на дочь.
Доктор Альбини, не получивший до сих пор отставки только потому, что был католиком (доктора не католика графиня Екатерина Петровна даже на пушечный выстрел не подпустила бы ни к себе, ни к детям), сказал на следующее утро Ростопчину:
— Волнение, связанное с пребыванием в доме молодого офицера, едва ли пойдет на пользу здоровью Елизаветы Федоровны.
— Однако отъезд молодого офицера взволнует ее во сто крат сильнее и опаснее, — невозмутимо ответил граф и повернулся спиной, давая понять, что разговор окончен. Когда Альбини удалился, он в сердцах воскликнул: — Дурак!
Вечером, когда Ростопчин сидел в беседке в полном одиночестве и потягивал шампанское, к нему прибежал Андрей и возбужденно, запыхавшись, сообщил:
— Папенька, папенька! Там… возле пруда… Лиза и Борис цалуются!
— Ты что же это, шпионишь за ними? — спокойно спросил отец.
— Я? — растерялся мальчик. — Нет! Я случайно увидал…
— Значит, я шпиона в доме у себя взрастил?! — нахмурив брови, возмутился Ростопчин.
— Я случайно… — жалко пропищал Андрей, готовый уже расплакаться.
— Ну, на первый раз прощаю. — Граф привлек его к себе, обнял и, грубо гладя по голове, словно желая втереть в нее прописные истины через макушку, стал поучать: — Впредь не подглядывай, не наушничай, не ябедничай. Все это недостойно звания дворянина.
— Больше не буду, папенька! Никогда! — искренне поклялся Андрей.
— Ну, молодец! — похвалил граф. — А теперь ступай в дом и помни же — матери ни слова о том, что «случайно» увидел!
Отпуск Бориса подходил к концу, а Лиза так и не сделала ему самого главного признания. Впрочем, девушка чувствовала себя настолько хорошо, что все вокруг, да и она сама начали понемногу верить в чудо — болезнь пройдет, отступит навсегда, растворится, как утренний туман над рекой. Ведь и такие случаи бывали.
— Не стоит ему ничего говорить, — убеждала она отца в его кабинете, вечером накануне отъезда Бориса. — Зачем его огорчать раньше времени? Борис не сможет спокойно жить, зная, что я больна. А если мне сделается худо, сразу же напишу ему обо всем, признаюсь.
— Поступай, как подсказывает тебе сердце…
Бывший губернатор рассматривал на свет пузырьки шампанского в бокале, стараясь скрыть от дочери выступившие у него на глазах слезы. Письменный стол, на котором всегда громоздились книги и эстампы, был пуст, на сукне красовались лишь три пустые бутылки из-под «Вдовы Клико».
— Вы много пьете в последнее время, папенька… — робко проговорила Лиза, чувствуя себя не вправе обсуждать с отцом подобные темы.
