Бахтин, удержав канонира, пробрался ко мне и вместе со всеми уставился на губастую пасть водяной нечистой силы.
— А коли я не захочу на берег высаживаться? — спросил я.
— Сиди тогда посреди старицы до рассвета. А рассветет — я лодки носами к Двине разверну и хорошего пинка дам — так в устье и влетите.
Вспомнил я Васькины предостережения, вспомнил! Да только что теперь от них проку?
Но не было еще случая, чтобы черный гусар поднял белый флаг. Подводный житель благодаря серебряной ложке чувствовал ко мне расположение, и следовало продолжить нашу беседу, авось удастся что-либо выторговать.
— Будь по-твоему, — отвечал я. — Высаживай меня на берег!
— Становись! — приказал он, рожа отплыла в сторону, а под водой обозначились очертания преогромной ладони. Я понял, что прочее тело довольно велико, чтобы и впрямь дать пинка канонерской лодке. Вот только смутило меня, что ручища, мне предложенная, была гораздо больше той зеленой лапы, что швыряла весло. Надо полагать, нечисть тут водилась разного размера.
— Ну, братцы, не поминайте лихом! — крикнул я, перенес ногу через борт и ступил на подставленную ладонь.
— Бушуев, перестань дурачиться! — самым что ни на есть капитанским голосом приказал Бахтин.
Но он был надо мной не властен.
Знакомо ли вам ощущение, которое охватывает гусара в сладостный миг атаки, когда сабли наголо и марш-марш? Как раз оно меня и посетило.
Ладонь подводного жителя была тверда и ровна, как паркетный пол в танцевальной зале. Я для надежности оперся о карабин и поплыл над водой так, как, сказывают, плывет, не шевеля ногами, в воздухе привидение. Если только привидение додумается при этом подкручивать пальцем усы.
— Бушуев, коли что — дай знак! — донесся голос Никольского. Я небрежно обернулся. Никольский махал рукой, указывая на фальконет, что стоял на носу второй бахтинской лодки. Мысль его была понятна — канониры сейчас нацелят фальконет на несущее меня чудище, и малейшее мое движение будет ими истолковано как сигнал опасности, мне грозящей. Я помотал головой. Проклятый французский матерьялизм проник и во флот — ну, скажите, милостивые государи, что значит свинцовое ядро величиной с крупное яблоко для нечистой силы? А мои моряки были уверены, что дурацким своим ядром могут разнести подводного жителя в пух и прах!
Несущая меня ладонь уткнулась в берег, и я понял — надо сходить.
— Благодарю тебя, кто бы ты ни был, — сказал я чудищу, остававшемуся всё это время под водой. — Я человек сухопутный и неохотно пускаюсь в плавание. Мне было очень неприятно знать, что я невольно вторгся во владения твои. Однако можешь ли ты ответить на один вопрос?
— Могу, — булькнуло из воды.
Я собрался с духом. Всё мое мужество потребовалось для следующих слов:
— Тогда выйди, покажись, иначе получается уж больно неучтиво — я беседую с тобой, не видя тебя. А быть неучтивым — для черного гусара хуже смерти.
— Гусар? — переспросил подводный житель.
— Черные гусары — славнейшая и прекраснейшая часть армии российской! — с пылом отвечал я. — Гусары передвигаются исключительно по суше и не претендуют ни на чьи реки и озера. То, что я оказался на канонерской лодке, — итог нелепого спора, в который я ввязался из-за присущего всем гусарам азарта. И я безмерно счастлив ощущать под ногами твердую землю.
Если бы собеседник мой заглянул в тот миг в мою душу — быть бы мне изруганным, коли не утопленным. Никакого счастья в том, чтобы оказаться ночью, в полной темноте, в незнакомой местности, да еще и пешим, без коня, нет и быть не может.
— А когда выйду — не испугаешься?
— Черные гусары никогда не пугаются! — гордо ответствовал я. И оперся на саблю, всем видом явив воплощенную отвагу.
Из воды выставилась голова. К счастью, я не мог разобрать ее черты, потому что фонарь остался на «Бешеном корыте», а оно стояло в доброй полусотне саженей от меня. Я бы сравнил то, что вылезло мне навстречу, с перевернутым вверх дном полковым котлом для каши.
— Довольно ли с тебя? — спросил подводный житель.
— Коли воздух земной для тебя не тяжек — выходи весь, — предложил я.
Тут вода вокруг перевернутого котла заколыхалась и вспыхнула мириадами серебряных блестков. Белесый ореол окружил страшную голову, толстые уста ее улыбались, что было отрадно, однако при этом обнажались острые зубы, в мой перст длиной, коими пасть, сдается, была утыкана в несколько рядов. В целом явившаяся мне рожа сильно бы смахивала на блестящую от мокрой слизи рыбью голову с сомиными усами, кабы не нашлепка сверху, то ли волосяная, то ли из водорослей. Из нашлепки торчали вперед рога наподобие козьих.
— Не боязно ли? — осведомилась страшная рожа.
— Я гусар! — гордо ответствовал я. — Выходи уж весь! Потолкуем! Скучно тебе, поди, на дне, всё одно и то же. А я тебе новости расскажу — про войну, про Бонапарта, про европейскую политику! Ты же мне расскажешь, отчего лодкам не след заходить в твою протоку. Люди-то не знают, а я им от тебя передам — и все будут довольны. А то, вишь, полезли мы сдуру — и вляпались…
— До сей поры, кому бы я ни показался, все орут, вопят, удирают стремглав. Ты первый, кто со мной разумно разговаривает. Выйду, так и быть. Да и сокращусь-ка я ради тебя…
Голова прямо на глазах стала уменьшаться в размерах, одновременно явились на свет плечи, узковатые для столь грозной башки, вышла из воды и покрытая чешуею грудь. Когда подводный житель уж стоял на мелководье, я заметил, что чресла его увиты тряпицей, и порадовался — ишь ведь, и под водой приличия соблюдают!
— Садись-ка, в ногах правды нет, — предложил я и сам уселся на берегу, моля Бога, чтобы не отсыреть. Колено мое страсть как этого не любило.
Чудище, бывшее теперь ростом с правофлангового гренадера, уселось напротив, причем ноги его, или же лапы, как кому угодно, остались мокнуть на мелководье.
— Дивно, — сказал подводный житель. — Ну-ка, рассказывай новости. А я хоть пойму, из-за чего в Двине столько шума.
Я рассказал о войне нашей с Францией, о беспредельной наглости Бонапартовой, об осаде Риги, о флотилии фон Моллера, а о продвижении французского войска к Москве умолчал, чтобы не внести в рыбью голову лишней неразберихи.
Подводный житель делал остроумные примечания, очень меня повеселившие.
— Ну вот, я тебе обо всем поведал, а теперь ты мне расскажи, отчего не пускаешь в свою протоку лодочников, — попросил я. — Так ли уж они тебе мешают?
— Протока — моя, мы ее нарочно себе устроили, — сказал мой чешуйчатый собеседник. — Уж полвека тому собрались да и пошли новое русло Курляндской Ае прорывать, чтобы старица нашей осталась на вечные времена. Сам посуди — чем глубже на дно, тем гуще ил! С каждым годом всё больше кораблей и лодок на реках, и поверху плавают — воду мутят, и всякую дрянь к нам роняют. Жить и в Курляндской Ае стало тягостно, о Двине уж молчу. Собрались мы и решили устроить себе тихое местечко да никого сюда не пускать. Есть на берегу несколько рыбаков, ну да тех мы знаем. А коли кто из Двины заплывет — того гоним.
