Когда Ванда узнала о том, что римляне безжалостно вырезали племена узипетов и тенктеров, она потеряла сознание. Всю ночь я сидел рядом с ней и поил свою возлюбленную теплым отваром из трав, надеясь, что силы скоро вернутся к ней. Мне казалось, что она совершенно выбилась из сил. Известие о событиях в лагере германцев настолько потрясло Ванду, что я начал опасаться за ее рассудок. Я неустанно просил ее поговорить со мной, но она не произносила ни слова.
Когда Цезарь вызвал меня к себе, чтобы продолжить диктовать свой четвертый отчет о Галльской кампании, я знал, что мне придется надолго отлучиться, поэтому велел Криксосу ни на шаг не отходить от Ванды. В канцелярии проконсула тоже царило подавленное настроение. Мнения тех, кто помогал Цезарю одержать победу на информационном фронте, разделились. Никто даже не попытался возразить, когда проконсул велел зафиксировать следующие цифры: количество убитых германцев — четыреста тридцать тысяч, количество погибших легионеров — нуль. Мне было все равно. Если у сенаторов и патрициев — а потом и у наших потомков! — возникнут сомнения относительно этих данных и такой странной победы, то наверняка встанет вопрос, насколько достоверны остальные сведения о войне в Галлии, полученные от Цезаря.
Конечно же, проконсул был вынужден преувеличить количество уничтоженных его войсками узипетов и тенктеров, чтобы в Риме всем стало понятно: на карту было поставлено существование Римской империи. Но как он собирался объяснить тот факт, что послов взяли в плен без всякой на то причины, пренебрегая всеми нормами военного права?
По-видимому, все эти вопросы мало заботили Цезаря. Он думал только о том, как укрепить свою власть в Галлии. Не следовало забывать, что он был римлянином и, как и всякий римлянин, считал, будто его притязания на мировое господство вполне правомерны. Поэтому Цезарь нисколько не сомневался в том, что он имеет гораздо больше прав, чем другие люди. Кроме того, проконсул принадлежал к роду Юлиев, которые якобы происходили от бессмертных богов, во всем им покровительствовавших, а значит, сами могли устанавливать правила и нарушать их. Цезарь не видел никакого противоречия в своих действиях, когда он сначала уничтожил один народ за то, что посланная для проведения переговоров делегация римлян была вероломно захвачена в плен, а затем сам попрал все нормы права и без всякой на то причины отдал приказ схватить германских послов, чтобы иметь возможность вырезать еще два племени, не способных оказывать сопротивление, поскольку все их вожди оказались в руках римлян.
По логике проконсула римляне могли пренебрегать любыми законами и в то же время требовать от варваров, чтобы те строго придерживались их. А нормы, считавшиеся обязательными для любого римлянина, были неприменимы к одному из Юлиев. А именно к Гаю Юлию Цезарю.
Должен признать, что вероломные и жестокие действия проконсула очень разочаровали меня и повергли в глубокую депрессию, ведь я сжег все мосты, соединявшие меня с моим кельтским прошлым, чтобы стать его друидом! Сейчас же я понял, что решил служить человеку, для которого общечеловеческие ценности не имели никакого значения. Мне становилось плохо от одной мысли о том, что легионеры Цезаря сделали с беззащитными германцами. Но иногда — хоть мне и неприятно говорить об этом — я почти восхищался смелостью этого Юлия, который решил бросить вызов не только кельтским, но и германским богам. Для меня оставалось загадкой, каким образом один человек собирается противостоять целой вселенной.
Однажды вечером Цезарь пришел к моей палатке. Это был один из тех моментов, которые запоминаются на всю жизнь. Ванда все так же лежала в кровати и почти не поднималась. Вот уже несколько дней она не говорила ни слова. Сначала у нее резко поднялась температура, а затем так же неожиданно жар спал. Тихим голосом, стараясь не разбудить ее, Криксос сообщил о том, что ко мне пришел проконсул. Раб уже привык говорить еле слышно и, едва войдя в палатку, тут же переходил на шепот. Я очень удивился, узнав, что Цезарь явился, чтобы навестить Ванду, ведь она была всего лишь рабыней. Но этот визит оказался очень коротким. Проконсул подошел к кровати, посмотрел на мою возлюбленную, а затем взял ее за руку. Ванда открыла глаза и вздрогнула от страха, увидев перед собой лицо Цезаря. Я думаю, что он тоже прочитал ужас на ее лице, поскольку тут же пожелал Ванде скорого выздоровления и вышел в прихожую, отделенную от спальни лишь тонкой перегородкой. Цезарь положил мне на плечо руку, словно я был его старым другом, и предложил свою помощь, но тут же с улыбкой добавил:
— Хотя друид Цезаря наверняка будет для нее лучшим лекарем, верно? Я уверен, что ты ни за что не захочешь обратиться к одному из моих медиков.
Не знаю, как к этому утверждению отнесутся другие, но иногда я переживаю мгновения, когда могу с полной уверенностью заявить: этот момент исторический. Нет, совсем не обязательно должно происходить что-нибудь значительное в обычном понимании этого слова. Иногда достаточно лишь одного взгляда. Например, такого, которым Ванда посмотрела на Цезаря, стоявшего у ее кровати.
Той ночью я долго не мог заснуть. Отдав приказ своим войскам уничтожить племена узипетов и тенктеров, Цезарь не только навлек на себя гнев враждебно настроенных сенаторов, возмущенных его действиями, но и потерял множество друзей, которые не одобрили такой бесчеловечный поступок.
Со мной же он продолжал вести себя так, словно ничего особенного не произошло. Наверное, таким поведением Цезарь хотел убедить себя в том, что он не сделал ничего такого, что могло бы отрицательно сказаться на моем к нему отношении. Тем не менее я ничего не мог с собой поделать — отвращение к Цезарю сменялось восхищением. Я противоречил сам себе. Случалось так, что ночью, ложась в постель, я проклинал свою судьбу и ненавидел себя за решение подписать контракт с римским легионом, а проснувшись утром, благодарил всех богов при одной мысли о том, что я стал друидом Цезаря. Конечно, я был многим обязан римлянам. Только благодаря юристам и офицерам я смог вырваться из цепких когтей Кретоса. Если разобраться, то я был в неоплатном долгу перед легионом. Но ведь легион — это не Цезарь! Приказ проконсула уничтожить два германских племени в корне противоречил всем тем доблестям, которые мы, кельты, так высоко чтили: чести, славе, смелости! Ко лжи и хитрости мы испытывали глубокое отвращение. Такие победы мы не считали победами. Возможно, для простых смертных они и имели какое-то значение. Но не для богов! Разве мы, люди, не делаем все возможное, чтобы угодить бессмертным? Глядя на Гая Юлия Цезаря, я никак не мог понять, почему боги решили покровительствовать такому человеку. В самом деле, от бессмертных нельзя ждать справедливости!
