Лавальер вздохнула; потом, не имея сил сопротивляться просьбе короля, чуть слышно произнесла:
— Раз вы этого хотите, государь, до завтра.
И с этими словами поднялась по лестнице и исчезла.
— Что вы скажете, государь? — спросил де Сент-Эньян, когда она скрылась.
— Скажу, что вчера я считал себя счастливейшим из смертных.
— Неужели сегодня ваше величество считает себя самым несчастным из них? — с улыбкой сказал граф.
— Нет. Но эта любовь — неутолимая жажда; напрасно я ловлю капли влаги, которые твоя изобретательность доставляет мне: чем больше я пью, тем больше мне хочется пить.
— Государь, в этом отчасти повинны вы сами. Ваше величество сами создали настоящее положение вещей.
— Ты прав.
— Поэтому в подобных случаях, государь, лучшее средство быть счастливым — считать себя удовлетворенным и ждать.
— Ждать? Тебе, значит, знакомо слово «ждать»?
— Полно, государь, полно, не огорчайтесь. Я уже придумал кое-что, придумаю и еще.
Король безнадежно покачал головой.
— Как, государь? Вы уже недовольны?
— Доволен, дорогой де Сент-Эньян. Но придумывай скорее, придумывай новое.
— Государь, я обещаю вам подумать, вот все, что я могу сказать.
Не имея возможности любоваться оригиналом, король захотел еще раз взглянуть на портрет. Он указал художнику на некоторые недостатки и ушел. После этого де Сент-Эньян отпустил художника.
Мольберт, краски, палитра еще не были убраны, как из-за портьеры высунулась голова Маликорна. Де Сент-Эньян принял его с распростертыми объятиями, но в то же время с некоторой грустью. Облако, омрачившее царственное солнце, в свою очередь, затмило и его верного спутника. Маликорн сразу заметил этот налет грусти на лице де Сент-Эньяна.
— Что это, граф, вы так мрачны? — поинтересовался он.
— Немудрено, мой милый. Поверите ли вы, что король недоволен.
— Недоволен лестницей?
— Нет, напротив, лестница ему очень понравилась.
— Значит, убранство комнат пришлось ему не по вкусу?
— На него он даже не обратил внимания. Нет, королю не понравилось…
— Понимаю, граф: ему не понравилось, что на любовном свидании присутствовало два свидетеля. Как же вы, граф, не предусмотрели этого?
— Как мог я предусмотреть, дорогой Маликорн, если я в точности исполнил предписание короля.
— Его величество действительно настаивал на вашем присутствии?
— Очень настаивал.
— И пригласил также художника, которого я сейчас встретил?
— Потребовал, господин Маликорн, потребовал!
— В таком случае я отлично понимаю причину недовольства его величества.
— Каким же образом он мог остаться недоволен буквальным исполнением своего распоряжения? Ничего не понимаю.
Маликорн почесал затылок.
— В котором часу король назначил свидание? — спросил он.
— В два часа.
— А вы ожидали короля с какого часа?
— С половины второго.
— Неужели?
— Как же иначе? Хорош был бы я, если бы опоздал!
Несмотря на все уважение к де Сент-Эньяну, Маликорн не удержался и пожал плечами.
— А художнику король тоже велел прийти к двум часам? — спросил он.
— Нет. Но я привел его сюда к двенадцати. Лучше, чтобы художник подождал два часа, чем король одну минуту.
Маликорн залился беззвучным смехом.
— Лучше, мой милый, поменьше смейтесь и побольше говорите, — обиженно заметил де Сент-Эньян.
— Вы требуете?
— Умоляю.
— Так вот что, граф: если вы желаете, чтобы король был доволен, то в следующий же раз, когда он придет…
— Он придет завтра.
— Итак, если вы хотите, чтобы король завтра был доволен…
— Хочу ли я? Что за вопрос!
— Ну так завтра, когда придет король, у вас должно найтись самое неотложное дело и вам во что бы то ни стало надо будет отлучиться.
— Что вы говорите?
— На двадцать минут.
— Оставить короля одного на целых двадцать минут?! — в ужасе воскликнул де Сент-Эньян.
— Ну ладно, допустим, что я ничего не сказал, — проговорил Маликорн, направляясь к двери.
— Нет, нет, дорогой Маликорн, напротив, выскажитесь до конца, я начинаю понимать. А художник, художник?
— Ну, а художник пусть запоздает на полчаса.
— Вы думаете, на полчаса?
— Да, я думаю.
— Дорогой мой, я так и сделаю.
— И я уверен, что не пожалеете. Вы мне позволите зайти завтра справиться?
— Конечно.
— Имею честь быть вашим покорным слугой, господин де Сент-Эньян.
И Маликорн удалился с почтительным поклоном.
— Положительно, этот малый умнее меня, — молвил де Сент-Эньян, убежденный его доводами.
Откровенная беседа между Монтале и Луизой в конце предпоследней главы, естественно, приводит нас к главному герою нашей повести — бедному странствующему рыцарю, изгнанному из Парижа прихотью короля.
Если читателю угодно последовать за нами, мы переправимся вместе с ним через пролив, отделяющий Кале от Дувра; пересечем плодородную зеленую равнину, орошенную тысячью ручейков, которая окружает Черинг, Медстон и десяток других городков, один живописнее другого, и окажемся наконец в Лондоне. А из Лондона, узнав, что Рауль, побывав в Уайтхолле, а затем в Сент-Джемсе, был принят Монком и получил доступ в самое избранное общество Карла II, мы, как ищейки, последуем за ним в одну из летних резиденций Карла II, Гемптон-Корт, на берегу Темзы, недалеко от Кингстона.
В этом месте река еще не является тем оживленным путем, по которому ежедневно передвигается до полумиллиона путешественников; тут она еще не вздымает свои волны, черные, как воды Коцита,[106] говоря: «Я тоже море». Нет, это еще тихая и зеленая речка с мшистыми берегами, с большими широкими заводями, отражающими ивы и буки, с редкими лодками, уснувшими там и сям среди тростников, в бухточках, поросших ольхой и незабудками.
Пейзаж очень красивый и спокойный. Кирпичный дом прорывает своими трубами, откуда вьются синие струйки дыма, плотную стену зеленого остролистника. Среди высокой травы то показывается, то исчезает ребенок в красной блузе, словно мак, колеблемый дуновением ветра.
Большие белые овцы, закрыв глаза, пережевывают жвачку в тени невысоких осин, и время от времени мартын-рыболов, сверкая золотисто-изумрудными перьями, точно мячик, несется над водой и легкомысленно задевает лесу своего собрата рыбака, подстерегающего линя или окуня.
Над всем этим раем, сотканным из глубокой тени и мягкого света, возвышается замок Гемптон-Корт, построенный кардиналом Уолси[107] и внушивший зависть даже королю, так что его владелец принужден был подарить его своему повелителю, Генриху VIII.
