Шарль Монселе - Женщины-масонки

Итак, Иреней остался в Лондоне. Этого постоянного посетителя Оперы в течение двух месяцев можно было видеть на одном и том же месте; взгляд его не отрывался от сцены, когда появлялась Марианна, голова его печально клонилась долу, когда она исчезала.

Страдай, молодой человек! Опусти глаза, чтобы никто не видел, как дрожат на твоих ресницах сверкающие слезы! Сожми пальцами горло, чтобы остановить рвущиеся из груди рыдания! Пусть душа твоя изливается и очищается в скорбных звуках музыки великих маэстро! Страдай! Твой возраст – возраст страданий. В твоем сердце довольно крови для любых мечей; смело иди им навстречу!

Быть может, читателя удивит картина, которую мы сейчас попытались написать, но мы свидетельствуем, что она верно изображает страстное чувство.

Иреней явился к Филиппу Бейлю, с которым доселе встречался только в театральном фойе, где взгляды их были точь-в-точь такими же, как взгляды всех людей на свете, другими словами, холодными и с виду равнодушными.

– Сударь,– заговорил Иреней,– возможно, вы ожидали, что рано или поздно я нанесу вам визит: вы не можете не знать о природе и силе чувства, привязывающего меня к Марианне. У вас есть передо мной преимущество, и, понимая это, любой здравомыслящий человек должен был бы отказаться от своих домогательств, но я не принадлежу к числу людей здравомыслящих – я принадлежу к числу людей любящих. Казалось бы, что когда вопрос поставлен таким образом, существует только один способ решить его; однако к этому способу я не прибегну Нет, нет, я не так глуп и не так неделикатен, чтобы добиваться преимущества с помощью вызова на дуэль. И не имеет смысла оправдываться в ваших глазах: несколько серьезных поединков охраняют мою честь и мое доброе имя.

Удивленный Филипп Бейль поклонился.

– Цель моего визита,– продолжал Иреней,– гораздо проще, а кроме того, она куда лучше согласуется с истинными законами чести. Цель эта заключается в следующем: я хочу спросить вас, думаете ли вы, что любите Марианну так же, как я люблю ее, и намереваетесь ли сделать для ее будущего и для ее счастья то, что намерен сделать я. Я понимаю, что вызываю у вас беспредельное изумление, но я понимаю также и то, что самые странные поступки избегают насмешек, коль скоро они совершаются с благими намерениями и с полным чистосердечием.

Итак, вот что я сделал бы для Марианны, если бы Марианна дала на это свое согласие: я немедленно расторг бы контракт, который связывает ее с этим эксплуататором, какой бы непомерной ни была неустойка; я оторвал бы ее от этой профессии, которая оскорбляет целомудрие, равно как и притупляет и извращает сокровенные чувства; наконец, хотя в настоящее время мне не разрешено осуществить мечту о браке, которую я лелеял целых три месяца, всю мою жизнь я всецело посвятил бы ей; я отправился бы вместе с ней за границу, я окружил бы ее роскошью – а сделать это для меня не составляет ни малейшего труда – и помог бы ей забыть прошлое: небеса, не столь непреклонные, сколь свет, сохранили сокровище, заключающееся в отпущении грехов. Я сделал бы это, сударь, и при этом я считал бы, что сделал не так уж много, ибо Марианна дорога мне почти так же, как моя честь.

А теперь, полагая, что моя речь была лишена всякой напыщенности, я надеюсь – признаюсь вам в этом,– что вы взвесите на весах вашей совести вашу любовь и мою. Мы с вами – люди одного поколения, одного круга, и у нас не может быть никаких причин ненавидеть друг друга. Хладнокровно обдумайте мою просьбу и ответьте мне честно; подумайте, способны ли вы на все те жертвы, которые я готов принести Марианне, а главное, примите в соображение, что если вы не можете сделать для нее то, что хочу сделать я, вы тем самым признаете, что ваша любовь не выдерживает сравнения с моей.

Окончив свою речь, Иреней умолк.

Филипп Бейль несколько минут оставался в затруднительном положении. Эта речь растрогала его, и первым его желанием было желание от всего сердца протянуть Иренею руку. И это было бы превосходно и достойно. Но, будучи дипломатом, Филипп Бейль никогда не следовал первому движению души[16].

К тому же несколько неудачно выбранных слов, чего Иреней, к счастью, не заметил,– слов о его богатстве и о роскоши, которой ему легко было бы окружить Марианну,– обидели Филиппа. Он почувствовал себя уязвленным еще и тем, как осторожно Иреней пытался сравнять неравенство их происхождения. Обида взяла верх, и благое решение мгновенно улетучилось.

Он поискал и нашел один из тех ответов, которые вызывают более сильную краску на лице, нежели пощечина.

– Сударь,– заговорил он,– я ценю ваш поступок, коим вы оказали мне честь, но вы извините меня, если я не последую за вами в ту область, куда вы меня приглашаете. Я не знаток в чувствах, однако мне представляется, что счастье женщины – в руках того, кого она любит, а не того, кто любит ее. Рассуждать иначе – это, пожалуй, значит стать на эгоистическую позицию. Не тревожьтесь о будущем мадемуазель Марианны: в моих руках оно не менее надежно, чем в ваших.

Иреней не ответил; он молча поклонился и вышел из комнаты.

О нем ничего не было слышно в течение целого года.

За этот год укрепилась любовь Филиппа Бейля к Марианне и неизмеримо возросла любовь Марианны к Филиппу Бейлю.

Филипп Бейль рассчитывал на блестящую, всем известную связь; он обещал себе, что станет знаменитостью, обзаведясь этой новой любовницей, как становятся знаменитостями люди благодаря покупке какого-нибудь бесценного бриллианта или породистого скакуна. Но Марианна обманула его ожидания. Вместо живого, яркого, необыкновенного существа – а именно такое существо он льстил себя надеждой обнаружить или развить в Марианне – он обнаружил женщину любящую и скромную. С превеликим трудом уговорил он ее два или три раза поужинать в обществе некоторых его друзей.

«Уж лучше бы я в нее не влюблялся!» – размышлял он, глядя на Марианну, сидевшую за фортепьяно, от которого ее невозможно было оторвать в течение многих часов.

А Марианна была безмятежна и бесконечно доверчива. Мысль об измене представлялась ей невозможной, ибо о сердце Филиппа она судила по своему собственному сердцу: такова страшная ловушка, в которую попадает большинство женщин. Разве не пожертвовала она для него всем? Разве не ему отдала она свое первое и самое нежное чувство? И мог ли он хоть ненадолго забыть об этой великой жертве?

Этих размышлений – а предалась она им всего один раз – было вполне достаточно, чтобы она совершенно успокоилась.

Она, конечно, должна была бы заметить и разочарование Филиппа Бейля, и его охлаждение, которое было следствием этого разочарования. Но этот беспощадный свет загорелся далеко не сразу; лучи его, если можно так выразиться, вспыхивали постепенно, один за другим.