Поздно ночью разгоряченная Ольга выскочила на крыльцо, остановилась у перил. За Ольгой тенью скользнул Лаврентий.
– Завидки берут на Тимофея, – вплотную подойдя к ней, сказал он тихо.
– Сам плохо старался, – метнула на него из-под платка лукавый взгляд Ольга и отодвинулась.
Он приблизил к ней лицо:
– Еще постараюсь… – голос сразу охрип.
В это время на крыльцо вышел Тимофей. Морозный воздух приятно опахнул его.
Высоко в небе стояла луна, и синевато искрился снег на пустынной улице. На дальних перекрестках, возле сторожек и решеток, перегородивших на ночь улицы, ярко горели костры… Приглушенные дверью, доносились крики гуляющих на свадьбе, их нестройное пение.
Тимофей подошел к перилам, обнял одной рукой Лаврентия, другой Ольгу; привлекая их к себе, счастливо и растроганно сказал:
– Милые вы мои, други на всю жизнь… Эх, Кулотки нет!
Призывно мерцало созвездие Гончих Псов, стыдливо рдели три звездочки Девичьих Зорь, а Млечный Путь, казалось, вел в дальние земли, к Кулотке…
Отшумела свадьба, и жизнь молодоженов потекла спокойным руслом. Поселились они в избе Тимофея на краю Холопьей улицы. Тимофей прирабатывал и сапожничаньем, и тем, что изготовлял азбуки для продажи на Торгу.
На продолговатых дощечках процарапывал он все буквы алфавита, а внизу оставлял свободное место – натирать воском и списывать те буквы. К удивлению и радости Ольги, азбуки распродавались легко. Что касается обещаний Незды, то он, увидя бескорыстие Тимофея, сначала платил жалованье от случая к случаю, каждый раз делая это как одолжение, как подарок «ни за что», но потом стал все же щедрее.
Он все более убеждался, что Тимофей не только умен, но, и это было еще важнее, наделен природой необычными способностями.
Следует только прочнее привязать его к себе неприметно и тонко.
Да в сем Незде советчики не надобны, и уменья не занимать.
Увлеченный работой, Тимофей не замечал, что в городе простой люд стал относиться к нему холодней, настороженнее, словно бы присматриваясь и не зная, чего можно ожидать от него.
Кое-кто начал заискивать перед Тимофеем, кое-кто хмуриться при встрече, а Игнат Лихой однажды, по простоте, брякнул:
– Как на нездовских-то хлебах? Стараешься?
Тимофей не обиделся, ответил спокойно:
– А чо же? И ты, чай, на моем месте старался б.
Сам же подумал: «Не краду, зла не умышляю… Что я Незде? А он приветлив. Вон недавно пергамент подарил, мешок зерна дал. Как это не ценить? Если дале так пойдет, и обучусь многому, и с Ольгой заживем неплохо… А свалки да драки к чему мне?»
Тимофей восхищался хозяйственностью Ольги, ее умением внести в дом уют и чистоту.
Она была редкостной домодержицей: на пороге появилась рогожка – обтирать обувь, на подоконниках – дорожки с узорами, вышитыми Ольгой росписью по выдерге; у пояса ее всегда висел игольник и роговой наперсток; широкая скамья-кровать, покрытая звериной шкурой, лавки у стен, стол по нескольку раз на день обтирались ею; даже под образом Николы-чудотворца, что висел в углу, лежало на полице крылышко для обметания пыли с полки.
С чем не могла Ольга справиться, так это с неистребимым запахом кваса, которым отец Тимофея при жизни и кожи дубил, и обливался в бане. Казалось, запахом этим пропитались стены, я Ольге не удавалось перешибить его никакими травами.
У Тимофея был свой угол – с пергаментом, красками, перьями; у Ольги – свой, с еще материнским ларчиком, наполненным дешевенькими безделицами. Любила она перекладывать я рассматривать ушные подвески, янтарные бусы, витые браслеты из разноцветного стекла, височные кольца и особенно гордость свою – ожерелье с красным сердоликом.
Тимофею не нравилась вся эта безвкусица, но, не желая огорчать Ольгу, он делал вид, что не замечает ее пристрастия.
Однажды, через месяц после свадьбы, он предложил Ольге:
– А давай, Олюня, я тя грамоте обучу!
Она удивленно засмеялась, прижалась к нему:
– Ну к чему мне это? Сам пойми – к чему? Щи тебе я и без грамоты сварю… Верно?
И он, поражаясь этой детской, безыскусной наивности, решил сейчас не настаивать.
Любила Ольга поверять ему свои сны.
– Гляжу, – от страха широко раскрыв голубые глаза, говорила она поутру, – будто на лавке я, а поверх меня покров черный, а на нем вороны черные скачут. К чему бы это?
– Не иначе к граду! – хохотал Тимофей.
Ольга обидчиво умолкала.
Вообще придавала она немалое значение разным приметам. У порога прибила подкову на счастье, прятала связку оберегов-талисманов, сделанных из дерева: ложку – к сытости, птицу – к добру.
Однажды Тимофей даже испугался, когда при ударе первого весеннего грома вдруг, сорвавшись с лавки, кинулась Ольга к двери, исчезла за ней. Он побежал вслед, глядит: Ольга подперла спиной липу, что росла у крыльца.
– Ты чего? – испуганно спросил Тимофей.
– Телу крепость достаю, – еще плотнее прижимаясь к дереву, убежденно ответила Ольга.
Ходила она и дома опрятно одетой: в червчатом летнике из зуфи, в зеленых сафьяновых сапожках, подаренных Тимофеем, на голове постоянно носила голубой подубрусник,[18] от которого глаза ее становились еще голубее.
Хозяйство Ольги было внизу, в подизбице. Здесь стояли, как на смотру, кадь с зерном, горшки, оплетенные берестой, деревянное корыто для теста, ведра и кувшины. Ольга любила готовить пищу и от тетки переняла умение поварить.
Она знала секрет, как делать подовые пироги из квашеного теста и пряженые из пресного, начиненные мясом и кашей. На масленицу напекла такие – с творогом, яйцами и рыбой, – что слюнки текли. А в постные дни готовила отменные пироги с рыбой и горохом на льняном масле.
Она знала секрет, как по-особому квасить капусту, приготовлять злой хрен, редьку в патоке. В кладовушке у нее появились засоленные в запас огурцы, моченые яблоки, набирающие соки под тяжестью нагнетного камня.
Но самую большую радость приносили Тимофею те вечера вдвоем с Ольгой, когда они, уже затушив лучину, шептались в темноте.
Может быть, именно в этом тихом журчании шепота и была самая большая сладость, самое большое счастье? И он, вообще-то безмолвник, шептал ей, что когда-нибудь напишет «Слово о Новгороде» и оно потрясет людские сердца, нарисует красками, ласкающими глаз, невиданные буквы…
Ольга лежала тихонько, не шелохнувшись, оцепенелым камушком, думала с обидой: «Все у него не как у людей… Нет того, чтобы обнять до хруста… завел свое – буквы да слово! А я? Вон Лаврентий и сейчас вьется – обещает золотые подвески. Да не нужен вовсе! Спать хочется, а скажешь – обидится».
