Господина де Монбрена связали, всего обмотали веревкой, сунули в рот вместо кляпа носовой платок и бросили на кровать, а лакея рядом с ним.
Тогда капитан, все смеявшийся под балахоном, сказал ему:
— Так ты не хочешь отдавать меня племянницу? Ничего, ее приданое мне все равно достанется!
Если бы взгляд убивал, беспомощный господин де Монбрен был бы испепелен взглядом барона де Венаска (как он думал), но от взгляда не умирают, сколько бы он ни нёс в себе ненависти и презрения.
Патриарх раздобыл точные сведения. Секретер взломали, не отвлекаясь на пустяки вроде поисков ключей, нашли там ящик с двойным дном, а в нем сто тысяч франков золотом.
— Теперь уходим, — приказал капитан.
Но Коробейник подошел к нему и отвел в сторонку.
— Что же, мы так просто и уйдем? — спросил он.
— Конечно. К чему нам убивать?
— Да как же, капитан мой влюбленный, — усмехнулся Коробейник, — он же не отдает за тебя племянницу!
— Да, это верно, — ответил капитан.
И спросил, понизив голос:
— Но кто же будет меня обвинять, если я его убью?
— Как "кто"? Лакей, конечно!
— Все верно говоришь, — сказал капитан.
Он сделал шаг в сторону постели и произнес:
— Ну нет, Жан де Монбрен, если я тебя оставлю в живых, ты опять мне откажешь!
Старик яростно дергался на кровати, стараясь избавиться от пут.
Тогда капитан достал из-за пояса пистолет, выстрелил, и старик рухнул на постель с размозженной челюстью…
После выстрела надо было бежать быстро: он разбудил людей.
Красавчик подбежал к окну и стал звать на помощь.
Черные грешники скатились вниз, ворвались во двор и бросили зажженный факел на сеновал.
На ферме был только один человек — второй работник.
Он отважно выбежал в одной рубашке и сделал два выстрела. Но его пули никого не задели.
Черные братья выбрались в чистое поле, а от сеновала с амбаром черными клубами валил дым.
— Ну что, капитан! — со смехом сказал тогда Коробейник. — Скажите, я недаром провел ночь у перевозчика на пароме Мирабо? Славные новости я вам привез!
XVIII
Теперь покинем берега Дюрансы — арену зловещих подвигов черных братьев — и перенесемся в Экс, бывшую столицу бывшего королевства Прованс.
Экс — город обширный и печальный, где повсюду царит великая меланхолия.
Улицы там поросли травой; в особняках, огромных, как дворцы, почти никто не живет; бульвары, обсаженные прекрасными деревьями, пустынны.
Это город, у которого было прошлое и который, подобно Версалю, жалеет о нем. Настоящее и будущее ему, кажется, безразличны.
Раньше он был столицей — теперь субпрефектура.
Этот город — отставной генерал, служащий теперь гувернером.
А между тем в нем есть прекрасная улица и прекрасный район, ни в чем не уступающий Версалю: район Сен-Жан.
Там стоят дома с садами по целому гектару и с мраморными, как в Венеции, лестницами.
Живут в них, впрочем, по большей части, только три месяца в году: от Рождества до Пасхи.
Все остальное время видишь только, как дважды в день старый швейцар отворяет двери да раз в неделю окна, чтобы проветрить здание.
Потом опять наступает тишина.
Таким был и особняк Монбренов де Сент-Мари.
Случались даже годы, когда и зиму старый швейцар проводил в одиночестве: не всякую зиму семейство выезжало из своего имения на Дюрансе.
Этот швейцар был славным стариком, повидавшим на своем веку уже три поколения Монбренов.
Он был так стар, что в Эксе его прозвали "дядя Мафусаил".
Он схоронил трех жен и только что женился на четвертой, которой годился в деды, если не в прадеды.
На самом деле его звали Жан Реймон, но кличка Мафусаил прочно к нему приклеилась.
Итак, однажды вечером древний старец и его новая жена безмятежно сидели у камелька в швейцарской, просторной, как гостиная (в этом доме все было монументально).
Муж спокойно читал, жена сидела за вышиваньем — и вдруг послышался какой-то нахальный шум.
Это стучала карета, собиравшаяся остановиться около дома.
Мы назвали ее стук нахальным, потому что никто никогда не останавливался там, если дома не было хозяев, а они дома почти никогда не бывали.
В Эксе и в гости ходят обычно пешком или в портшезах — в экипажах почти никогда. Экипажи предназначены только для загородных прогулок.
Да никто и не мог приехать в гости к господам Монбрен де Сент-Мари, поскольку в городе их не было.
Поэтому Мафусаил с молодой женой удивленно переглянулись.
В ту же секунду прозвонил звонок.
Старый швейцар пошел открыть сначала форточку в калитке, потом саму калитку — и застыл в совершенном ошеломлении.
У ворот стояла почтовая карета, возрастом, пожалуй, не меньше самого Мафусаила, дважды в год перевозившая хозяев из замка Монбрен в Экс, а потом обратно.
Но господа де Сент-Мари с племянницей никогда не совершали подобного путешествия, не известив по меньшей мере за неделю: ровно столько требовалось, чтобы убрать и проветрить покои для них.
Так что Мафусаил чуть не грохнулся в обморок, увидев эту карету, обвешанную чемоданами и тюками, запряженными парой добрых, несколько тяжеловатых лошадей, покрытых попонами с бубенцами, и господина Жозефа де Монбрена, который кричал ему:
— Открывай же поскорей большие ворота, Жан!
Только эти слова и вывели старого швейцара из оцепенения.
Он отодвинул два больших железных засова, запиравших ворота изнутри, и обе створки разом распахнулись.
Карета въехала во двор, и первой из нее проворно спрыгнула на землю мадемуазель Марта. Отца и дочь сопровождали только лакей и горничная.
Швейцар, который все не мог оправиться от изумления, воскликнул:
— А где же господин Жан?
— В Монбрене остался, — со смехом ответил отец Марты. — Что тут такого удивительного, мой бедный друг? Почему ты смотришь на нас, как будто мы привидения?
— Что ж… видите ли… не ждал я вас…
— Верно, верно. Мы сами еще позавчера и не думали приезжать.
С такими словами господин де Монбрен вошел в большую гостиную на первом этаже, где Мафусаил поспешно распахнул все четыре окна.
Швейцар хлопнул себя по лбу, как ученый, нашедший решение трудной задачи.
— Так-так! — сказал он. — Понимаю! Вы уж простите меня, сударь.
— Что ты понимаешь? — спросил господин де Монбрен.
— Это все из-за барышни…
И Мафусаил со значением посмотрел на дверь.
Марта осталась во дворе, распоряжаясь разгрузкой багажа.
— Если ты понимаешь, — ответил господин де Монбрен, — так я рад за тебя. Я вот ничего не понимаю: ни чего ты не понимал, ни что понимаешь теперь.
— Я хотел сказать, сударь, — ответил Мафусаил, — что вы подумали: здесь барышне будет безопасней.
— Безопасней?
— Точно так, сударь.
— Мне кажется, никакая опасность моей дочери не грозит.
На эти слова Мафусаил отступил назад и еще изумленней посмотрел на хозяина:
— Как, сударь? Неужели вы не знаете, что происходит?
— Нет, а что же происходит?
— Да через неделю все будет в пламени и в крови!
— Где?
— Здесь, на Дюрансе — да по всей Франции, — ответил швейцар.
Господин де Монбрен посмотрел на старого слугу и подумал: "Уж не лишился тот рассудка?"
Мафусаил продолжал:
— Мадам сюда прибыла на той неделе.
— Какая мадам?
— Сама Мадам! — ответил швейцар.
Господин де Сент-Мари содрогнулся.
"Мадам" звали герцогиню Беррийскую. Она прибыла, чтобы попытаться отвоевать трон для своего сына[4].
Монбрены де Сент-Мари были дворянами, но никогда не были закоренелыми роялистами. Они даже всегда склонялись к либеральному образу мыслей, и новый режим был им вполне симпатичен.
Поэтому они не общались с легитимистскими кружками, действовавшими в Эксе с 1830 года, а стало быть, ничего и не знали: ведь газеты нарочно умалчивали о событии, про которое уже неделю говорил весь Прованс.
