Подумать, и то жутко становится…
Василий же Романович продолжал:
— Ныне в сибирскую сторону многие бегут, кто веры своей не извратил поганым искусом бесовским. И подумал я: знать, там и есть наша земля обетованная, прозываемая Беловодье. Соберемся там, стечемся, как речки в море, а затем и выйдем, явив святой Руси веру истинную. К сему и призывала во сне Матушка-Богородица — род спасти через дочь мою, Варвару. А что вы, слуги царя-антихриста, сватать ее приехали, тоже промысел Божеский. Господь вашими руками водит и благолепные дела свои творит. Вам же сие невдомек, вам же чудится, умом горделивым тщитесь вы тайные свои замыслы воплотить.
После такой его речи граф призадумался, вспомнив опасения Петра Алексеевича: а что, если в глухих и далеких сибирских землицах и впрямь заговор готовится, престолу угрожающий? Недовольные реформами государя именитые князья и бояре, гонимые раскольники-староверы, давно уже перетекают из городов не только на Кер-жач-реку, в Бессарабию и Донские степи, но и за Уральский камень, и где там оседают, в каких потаенных скитах — никому не известно…
Несведущий же Ивашка выслушал Тюфякина, но не внял и заспешил на невесту взглянуть:
— Показывай товар-то красный, Василий Романович!
Тот снова удалился, и вскоре входит в палаты княгиня — старуха с волосатыми бородавками — и выводит Варвару. Капитан как увидел ее, так подскочил и сесть не может: у девы лик, словно на иконах богородичных, в очах, как и подобает невесте, поволока печали, но сквозь нее светятся любопытство и затаенная радость — должно быть, родитель и впрямь в запертой клетке держал сию жар-птицу и людям не показывал, голоса ее слушать не давал.
У Ивашки горло перехватило: вот куда следовало сватов засылать! А он сам сватом пришел, радеть за некоего князька югагирского!
Брюс уставился на Головина, ждет от него слова, а капитан красный стоит, и сивый парик на голове отчего-то шевелится. И мысль у него шальная, предательская на уме вертится — забраковать сей товар и в Москве оставить!..
— Говори, Иван Арсентьевич, — подвиг его граф. — Какова на твой глаз?
Только тут Ивашка спохватился, что условие есть, слово дадено, и все-таки вывернуться вздумал.
— Тебе-то как, Яков Вилимович?
— Что тут сказать? Добра невеста, давно красы такой не зрел. И характером, вижу, покорная родительской воле. Истинно агнец Божий!
Надо покрывало набрасывать и невестой объявлять, а у Ивашки рука не поднимается.
— Не подойдет она чувонскому князю, — сказал он, лихорадочно придумывая отговорку.
— Отчего же?! — чуть ли не в голос воскликнули Брюс и Василий Романович.
А на лице бородавчатой старухи, родительницы невесты, вызрели недоумение и угроза — де-мол, только попробуйте охаить дочку!
И все уставились на капитана.
Только Варвара очи потупила и ждет решения судьбы своей…
— Наш жених Оскол жизнь ведет суровую и грубую, — вымолвил Головин. — Поелику обитает в студеных краях, в лесах и горах. Спит на шкурах, ест пищу, на костре приготовленную. Сами чувонцы — ясачные люди, и округ них живут ясачные дикие народы. А дочь твоя, князь, нежна, прекрасна, взлелеяна в сих палатах московских, любовью и заботой окружена. Подумай, князь Василий, каково будет ей на реке Индигирке.
— Я с Варварушкой служанку пошлю! — нашелся Тю-фякин. — Самую добрую и верную. Пелагея она именем.
— И то правда! — спохватилась родительница. — Куда же мы дочь родную отдаем, Василий Романович? На какие муки?!
Сватовство явно расстраивалось, причем по вине капитана и возмущенный граф был готов наброситься на него, но тут князь оборвал причет своей жены:
— Во всем промысел Божий. И не смей перечить! В горах и лесах и есть рай земной, именуемый Беловодье!
Бородавчатая княгиня зажала уста рукою, но в глазах еще тлело недовольство. Тут бы Варварушке в слезы, в рев, и хотя бы по обычаю умолять родителей, мол, не хочу в чужую сторону да за неведомого жениха, дескать, куда же вы меня, горемычную, отправляете, или вовсе не любите, коли из дому родного гоните? И так далее, как обыкновенно все девицы делали, когда их сватали.
А она потупилась и молчит — должно, и вправду блаженная, кроткая и воле родителей покорная.
Либо вовсе немая…
— Надобно саму невесту спросить, — заявил Головин, выдавая свою последнюю надежду. — Согласна ли она пойти за сего Оскола Распуту, князька варварского племени. По нашему обычаю, да и по чувонскому тож, спрашивать полагается.
Сказал так и узрел ненависть в глазах генерал-фельдцейхмейстера, и такую, что прежнюю можно было бы и не заметить. Однако же капитан взглянул на Варвару и спросил:
— Ответствуй нам, девица красная, согласна ли пойти за Оскола?
— Ужели сей князь и впрямь спит на шкурах? — Голос у нее оказался низким, певучим и весьма приятным, слух чарующим. — И вкушает пищу с огня?
— А еще он ездит на оленях верхом, — добавил сомнений Ивашка. — И одевается в шкуры, поелику югагиры не знают тканей. Из посуды у них лишь медные котлы и ложки деревянные. Но чаще они с ножа едят сырое мясо, ибо нрава дикого…
— Как занятно, — вымолвила Варвара, скрывая восхищение. — Вкушать с ножа, должно быть, любопытно…
И этого было довольно, чтоб сердце капитана оборвалось: в сей кроткой девице таились озорство и страсть к приключениям.
— Так согласна или нет? — терял терпение Василий Романович.
— Батюшка, ты столько твердил о Беловодье, что мне с ранних лет туда хочется! — почти счастливо проговорила она. — И я с радостью великой повинуюсь воле твоей и промыслу Божьему.
Князь в тот же час ей икону на целование поднес. Делать тут уж было нечего, Ивашка вынул из-за пазухи индийское полотно.
— Тогда по чувонскому обычаю, — сказал он, отвернувшись, — покрою ее сим покровом. Чтоб более никто не зрел ее образа…
Развернул шуршащую белую ткань, слежавшуюся за долгие годы, и набросил на голову чужой невесты.
Брюс при этом так откровенно и облегченно вздохнул, что все к нему оборотились.
— Дело сделано! — заключил он. — Неси, Иван Арсентьевич, дары жениха!
Поручкались они с Тюфякиным, Ивашка в карету сходил и принес кипу* с чернобурками, взятыми из казны, да вручил князю с подобающими словами, но в сторону глядя, словно воровское дело творил.
Василий Романович хоть и был вида монашеского да о вере все толковал, мягкую рухлядь, однако же, принял с интересом, тут же тугую кипу развязал и словно нечто живое на волю выпустил: сжатый мех распрямился, зашевелился, вспух серебристой чернью. А князь стал шкурки осматривать, трясти их да в руках мять — искры по палатам брызнули! Сразу видно, в руках у него бывали уже лисицы да прочие меха и цену им он знает.
