— Вперед, за мною, мы спасены! — крикнул Габриэль.
Спрашивать объяснения было некогда, и через десять минут мы очутились у подошвы гор.
— Ни слова! Делайте, как я, — снова сказал мой спутник.
Мы последовали его примеру, расседлали наших коней, сняли с них узды, а затем хлестнули их. Бедные животные, несмотря на усталость, помчались к югу, как будто сознавая близкую опасность.
— Понимаю, Габриэль, — сказал я. — Индейцы не заметят нас в тени этих холмов и погонятся за лошадьми по звуку копыт.
Габриэль весело усмехнулся.
— Верно, — сказал он, — верно, но это не все. У меня спрятана лодка по ту сторону горы, и мы проплывем по реке Огден почти до самой Буонавентуры.
Я изумился.
— Ошибка, любезный друг! — воскликнул я. — Грустная ошибка; отсюда до реки более тридцати миль.
— До главной реки, да, — отвечал он, — но не одну выдру убил я на озере, в двух милях отсюда, по ту сторону холмов. Там я спрятал лодку в таком месте, где мы будем в безопасности от всех аррапагов, с кровами на придачу. Из этого озера ведет в реку узкий проток, не знаю, — естественный или выкопанный каким-нибудь древним народом.
Мне нет надобности говорить, как весело прошли мы эти две мили, несмотря на тяжесть наших седел, ружей и других припасов. Вскоре мы были на вершине холма и увидели внизу ясное зеркало воды, в котором уже отражалось бледное и трепетное мерцание звезд. Когда мы добрались до берега, то очутились среди развалин, подобных тем, которые находятся на Буонавентуре, но гораздо более романтических и живописных. Габриэль приветствовал нас на своей охотничьей территории, точно ее владелец, и вытащил из-под старинного свода маленький челнок.
— Этот челнок, — сказал он, — принадлежал когда-то одному из ребят, убитых вместе с князем Серавалле. Мы спрятали его здесь шесть лет тому назад; мой друг заплатил за него двадцать долларов, ружье и шесть одеял. Посреди этого озера есть остров, где мы жили с ним и где можно скрываться несколько месяцев, не опасаясь ни индейцев, ни голода.
Мы уселись в челнок, оставив седла на берегу, в расчете вернуться за ними на другой день. Спустя час мы были на острове, который представлял собою, действительно, прелестный уголок. Он тоже был усеян развалинами; изящные обелиски возвышались в тени огромных деревьев, и нежный свет луны, озаряя развалившиеся башни, придавал этой картине характер итальянского ландшафта.
Чувствуя сильную усталость, мы улеглись и вскоре заснули, забыв в этом райском уголке опасности и тревоги дня. Наш хозяин, однако, проснулся гораздо раньше нас и еще до рассвета отправился на берег за седлами. Рох и я, вероятно, проспали бы до его возвращения, если б нас не разбудил выстрел, подхваченный тысячеголосым эхом. Мы провели час в томительном беспокойстве, пока, наконец, увидели Габриэля, плывшего к нам. Как бы то ни было, звук выстрела выдал наше убежище, и когда Габриэль подплывал к острову, на берегу появилась толпа наших разочарованных преследователей, ночевавших, по всей вероятности, где-нибудь поблизости. Я было начал бранить его за неосторожность, но, взглянув на лодку, сразу догадался, что с ним случилось такое же приключение, как со мною близ Санта-Фе. В челноке лежала шкура огромного пятнистого ягуара, а подле нее детеныш беззаботно играл с скальпировальным ножом, еще обагренным кровью его матери.
— Ничего не поделаешь, пришлось защищаться! — воскликнул Габриэль, выскакивая на берег. — Теперь красные черти знают, где мы находимся, но это им не принесет пользы. Глубина озера десять фатомов, и им не проплыть три мили под дулами наших ружей. Когда им надоест смотреть, как мы удим рыбу и слушать наш смех, они уберутся прочь, как обманувшиеся лисицы.
Так и вышло. Мы зарядили ружья, подплыли на восемьдесят ярдов к берегу, где стояли индейцы, и принялись удить рыбу, приглашая их принять участие в нашей забаве. Они страшно бесновались, называли нас всеми оскорбительными кличками, которые могло подсказать им бешенство: сквау, бледнолицыми собаками, трусами, ворами и проч. Наконец, однако, они удалились по направлению к реке, вероятно, не отказавшись еще от надежды захватить нас; но мы так мало боялись, что решили провести на острове несколько дней и хорошенько отдохнуть.
Когда, наконец, мы пустились в путь, Габриэлю и Роху пришлось оставить свои седла на острове, так как челнок был слишком мал, чтобы вместить и нас, и вещи. Эту потерю, впрочем, легко было возместить в поселке, а до тех пор седла не могли нам понадобиться. Мы весело плыли, делая сорок пять — пятьдесят миль в сутки; дичи было довольно, так как мы то и дело встречали оленя или буйвола, пивших воду, иногда не далее двадцати ярдов от нас.
Мы проплыли по реке Огден двести сорок миль, а затем вышли на берег и перетащили наш челнок на один из притоков Буонавентуры, в двухстах милях к северу от поселка. Спустя четверо суток мы высадились среди наших друзей-шошонов, которые встретили нас после девятимесячного отсутствия, почти с детской радостью. Через шесть дней после нашего прибытия наши кони переплыли через реку: верные животные тоже ускользнули от врагов и нашли дорогу к своим хозяевам в родные степи.
Во время моего продолжительного отсутствия и плена у аррапагов я часто думал о том, какие громадные выгоды доставило бы племенам шошонского происхождения заключение между ними союза, и чем более я размышлял об этом предмете, тем сильнее укреплялся в решении обратиться с этим предложением к нашим вождям, если мне удастся вернуться в поселок.
Численность этих племен была следующая: шошонов около 60 000, не считая горных племен, которых насчитывалось до 10 000; апачей около 40 000; аррапагов около 20 000; команчей и происходящих от них племен, по самому скромному подсчету, более 60 000. Так как все они говорили одним и тем же языком, имели одни и те же религиозные обряды, одинаковые нравы и обычаи, то мне казалось, что союз между ними не может представить никаких затруднений. Племя аррапагов всего чаще ссорилось с нами, зато они отделились от шошонов гораздо позднее других племен, и следовательно, были больше шошонами, чем апачи и команчи.
Вскоре по возвращении я попытался привести в исполнение мой план. Я пригласил всех вождей нашего племени на великий совет, и в августе 1839 года мы собрались перед поселком. После предварительных церемоний я обратился к ним с речью:
— Шошоны! Храбрые дети Великого Змея! У меня одно желание: сделать вас счастливыми, богатыми и могущественными. Я думаю об этом днем, я грежу об этом ночью. Наконец, у меня явились великие мысли — мысли внушенные мне Маниту. Выслушайте теперь слова Овато Ваниша; он молод, очень молод; кожа его — кожа бледнолицего, но сердце — сердце шошона!
