было пока далеко, как до луны. Но первый шаг сделан.
Мужики-подсобники, как всегда, не понимали, для чего барыне надо «опилки варить», но уже не сомневались, что какой-то толк будет. На дымные работы шли с охотой: обещание засчитывать два барщинных «химических» дня за три соблюдалось. Контора, погоревшая при Селифане в прошлом году, была восстановлена. Я не пожалела нескольких бумажных листов, наклеила их на стену, предварительно разграфив. Теперь смышленый малец Митька, сын дьячка, работавший за копейки и пряники, ежедневно вел учет «трудодней», конечно же карандашом, чтобы каждый месяц стирать и заносить новые данные. И дублировал чернилами в тетрадь. Благодаря настенному графику я с первого взгляда понимала, сколько сегодня трудилось работников. И с каждой неделей их число увеличивалось.
Кстати, бумага… Не такая она и дешевая, в отличие от древесины. А потребность в ней в стране велика и будет возрастать с каждым годом: новые учебные заведения, книги и журналы, канцелярский оборот. Вывести на рынок дешевую бумагу — будто золотой рудник открыть.
* * *
Кроме рабочего графика на стене был и церковный календарь — помнить, когда праздники. Народ к ним привык, ну и пусть. Только чтобы в них не участвовали сторожа и надсмотрщики над перегонкой.
Настала Страстная неделя. Чистый четверг подразумевал повышенный расход свечей, я сделала небольшую партию тонких парафиновых свечек для отца Даниила, он их освятил, а потом, не сдержав восхищения, заметил — «как ровно горят».
Со священником, утверждавшим, что в этот день надо блюсти чистоту в душе, я не спорила. Но большой уборке в усадьбе это не помешало. Я, как всегда, подавала пример, в том числе и деткам: они вместе со мной убрали детскую.
Надо бы и свою спальню прибрать. Помоют ее, пыль протрут девицы, специально приглашенные для этого в усадьбу. Но перед этим надо осмотреть комнату — что там пылится?
Оказалось, что я за семь месяцев сделала немало свершений, или свершила немало дел: удивительные лампы, новые блюда, невиданные свечи и лакомства. Эфир гоню из опилок. А вот в своей комнате порядок не навела. И немудрено: прихожу, ложусь, сплю. Встаю, умываюсь, бегу по делам.
Между тем багаж барышни Эммы Марковны чуток запылился. Понятно, баулы с бельем я раскрыла. А вот в этом чемодане ничего полезного не нашлось.
Открою-ка его, впервые с прошлого сентября. Вещей там немного, и все бесценные — то, что осталось от Эммочкиного супруга, павшего в последний день войны на окраине Парижа. Эх, барышня, вспомнила бы того человека, что передал этот чемодан тебе, а не его родителям.
Обычные бритвы-ложки, рубашки, пахнущие теперь не походом, а прошлым. И письма. Их, кстати, надо непременно прочитать. Боярина Михаила в храме поминают на каждой службе, но я сама должна что-то сделать ради его памяти.
Обязательно почитаю. А пока — переложить бумаги в секретер под ключ и пустить в комнату девиц со швабрами.
Пасха пролетела по весне как легкокрылая голубка с невиданными цветными крылышками. Анилиновые красители я еще не синтезировала, как и ванилин. Хотя была уже в начале этого пути. А вот брильянтин зеленый, тот, что в будущем по-простому будет называться зеленкой, у меня уже был.
Ярко-изумрудные яйца на Пасху наделали в округе шуму. Я не жадничала, потому в такой цвет покрасили не только барские яйца. Дворовые детишки возле церкви играли в битки этими диковинками и стали звездами среди соседей, у которых, кроме коричневых, желтых и свекольных расцветок, никаких других не было. Не то что у наших! Издалека видать невиданные писанки!
С Лизой, Степкой и Дениской мы и вовсе разрисовывали наши яйца кисточками в красивые узоры. Конечно, ангелочки и зайчики вышли слегка кривоватые, но улыбчивые. Батюшка сам умилялся, когда святил. И куличи у нас были на редкость в здешних краях — с помадковой верхушкой, с изюмом, курагой, орехами и целым пряным букетом, будто пекли их где-нибудь в Александрии. Я опять не стала жадничать и велела Пасху праздновать широко: приготовить угощение и для дворовых, и для барщинных, которые пришли на службу сначала в церковь, а потом и в усадьбу — разговляться.
А после Пасхи настало время пахать и сеять. Снег стаял окончательно, но весна выдалась дождливой и мокрой. Мужики уже начали потихоньку тревожиться за урожай.
Глава 17
Оказывается, на Пасху существовал замечательный обычай: первое воскресенье и всю последующую неделю каждый желающий мог подняться на колокольню и звонить в колокола. По словам отца Даниила, старый барин так развлекаться любил, а вот барыня не очень — подниматься ей было тяжко.
Я не поленилась и отчасти поняла свою неродную мать: несколько ступеней нуждались в ремонте. Еще в воскресенье я попросила плотника проснуться завтра не очень поздно: узнала, что в тогдашней России Пасхальная неделя — неофициальный отпуск. Он уважил просьбу, и я получила не только музыкально-ритмичное развлечение, но и смотровую площадку. Ходила наверх даже с Лизонькой, посмотрели с высоты на имение, и я запомнила, что надо поблагодарить плотника за то, что еще укрепил ограду.
Среди не пропавших вещей старого барина нашлась подзорная труба, привезенная из какого-то военного похода. Я протерла стекла и впервые смогла разглядеть свои владения, лишь поворачиваясь на месте. Картина, правда, напоминала один из этапов всемирного потопа — бескрайнее буроватое море там, где положено быть полям, небольшое течение там, где протекала Голубка, превратившаяся в аналог Волги. С селом почти все в порядке — подтопило только часть огородов, но это, может, и на пользу.
Стала разглядывать более отдаленные пейзажи, благо погода была редкой для этой весны — почти ясный день, с видимостью на много километров вперед. Или верст, как говорят сейчас.
Дальние, соседские поля тоже стали водным миром. Можно не сомневаться — и в лесу тоже плещется вода. Может, за исключением нескольких пригорков.
Я сосредоточилась на одном из них — прогалина давала обзор. Что там за шевеление? Коровы? Похоже, так.
Дьячок, поднявшийся на колокольню, подтвердил мое предположение.
— Дак это скотинка из Егорово. Деревушка бедная, всегда сена вдосталь не запасают и гонят коровушек на первую травку. Ну а нонче-то не сообразили, что вода прибудет быстро, выгнали, а коровки возвращаться забоялись и стали бродить, где суше, пока на пригорок не вышли. Может, вода завтра на спад пойдет, а может, поднимется и их затопит, бедных.
Мне стало жалко коров, пусть и чужих. Для крестьянина корова — без всяких шуток кормилица. Потерять ее — настоящее горе. Егорово — не мое
