Но забавно то (смешное ведь всегда скрывается за серьезным), что кардинал д'Эстре, а он был тогда послом Франции в Турине, в тот самый день, когда свадьба расстроилась, прислал герцогине-матери приуроченный к этому событию подарок, поставивший ее и его в неловкое положение: этот подарок он выписал из Парижа, а придумала его г-жа де Лафайет, автор «Заиды» и «Принцессы Клевской».
Он представлял собой ширму, на которой была изображена герцогиня-мать в окружении всех Добродетелей с их особыми атрибутами. Напротив нее стоял герцог Савойский — на изображении он был красивее, чем в жизни. Принцесса, окруженная Удовольствиями и Амурами (в одном из них легко было угадать г-жу ди Сан Себастьяно), указывала ему туда, где на фоне моря просматривались очертания Лиссабона, а над ними аллегорические фигуры Славы и Доброго имени дули в свои трубы и размахивали лавровыми ненками вокруг девиза, позаимствованного, как мне было сказано, у пола Вергилия: Matre dea monstrante viam. note 3
Ширма была украшена драгоценнейшими алмазами и редчайшим жемчугом.
Словом, эта оплошность обошлась кардиналу д'Эстре в значительную сумму.
Итак, несмотря на подарок кардинала, на запоры, удерживающие и заложниках главарей взбунтовавшейся знати, несмотря на французских солдат в Пинероло, португальский брак не состоялся и Пьемонт сохранил своего принца. Именно этого и надо было добиться.
Но, поскольку маркиз ди Пьянджа и его товарищи по несчастью все еще находились в тюрьме, их друзья, оставшиеся на свободе, с утра до вечера досаждали герцогу своими просьбами об их освобождении.
— Никто не будет служить вам, ваша светлость, — во все горло кричал князь делла Цистерна, — если так награждают тех, кто был вам предан.
— Неужели, мой дорогой князь, — отвечал Виктор Амедей, хитро улыбаясь, — вы и в самом деле так полагаете? А я, тем не менее, очень рассчитываю на вас.
— Вы соблаговолите помиловать пленников, ваша светлость?
— Это решаю не я, князь, а моя мать.
— Что ж, постарайтесь убедить герцогиню.
— Поскольку вы просите об этом, дорогой князь, я поговорю с ней сегодня же вечером.
И действительно, в тот же вечер герцог в сопровождении многочисленной свиты отправился к герцогине и со смущенным видом, часто скрывавшим его хитрость, сказал:
— Сударыня, я пришел просить вас о личном одолжении: освободите синьоров, которые, преданно служа мне, пытались склонить своего повелителя к нарушению долга. Не откажите мне в этом: я уже достаточно наказан тем, что имел несчастье вызвать ваше недовольство, и несправедливо, чтобы другие страдали из-за меня.
Герцогиня поняла, что сын больше не нуждается в ее опеке, что, сыгран маленькую роль, он осознал свою силу, и, как говорил король Карл IX на следующий день после Варфоломеевской ночи, осознал настолько, что мог уже показать, каковы его намерения.
Когда пленники пришли благодарить принца, ее высочество герцогиня почувствовала их чрезвычайную сдержанность, холодность и даже пренебрежение к ней.
— Итак, господа, — сказал Виктор Амедей, будто бы ничего не заметив, — кажется, мне не придется ехать в Португалию и у нас нет больше регентши.
Очевидно, синьоры все поняли: их лица совершенно преобразились, и с тех пор они так ревностно, так преданно служили своему повелителю, будто вовсе не он был повинен в том, что они провели несколько месяцев в тюрьме. Виктор Амедей больше никогда не объяснялся с ними и так и не открыл им подоплеку интриги; тайна хранилась надежно, хотя в нее были посвящены и женщины: регентша, г-жа ди Сан Себастьяно и я. Виктор Амедей и в те времена, когда был герцогом, и когда стал королем, делился секретами только со своими любовницами. Что же касается его матери, она имела право знать обо всем.
Я только что упомянула о г-же ди Сан Себастьяно. Вернемся же к деликатному положению, в котором она находилась, и к истории, которую я обещала рассказать.
История эта известна мне от Петекьи: он был в нее посвящен, и не случайно. Герцог же мне ничего не рассказывал. Это была тайна за семью печатями, и он не доверял ее мне. У него были на то свои основания и последующие события подтвердили его правоту.
Юная Кумиана решила поступить по своему усмотрению по трем соображениям.
Первое состояло в необходимости любой ценой спасти свою честь для того, чтобы не погубить себя окончательно во мнении света и не лишить возможности когда-нибудь вновь появиться при дворе в ореоле внешне незапятнанной репутации и под прикрытием имени достопочтенного и высокородного супруга.
Второе соображение доказывает, что, хотя фрейлина была еще очень молода, она обладала большим умом и опытом. Она поняла, что герцог еще не искушен и что он очень быстро насытится первой любовью, если все препятствия на пути будут устранены, особенно при дворе, где самые красивые женщины неизбежно будут одаривать могущественного, молодого и красивого принца своей благосклонностью. Любовь, ослабевающая сама по себе, размышляла Кумиана, не вспыхнет вновь никогда, в то время как узы разбитой любви становятся все крепче и теснее.
Третье соображение — желание во что бы то ни стало убедить герцога и герцогиню в том, что ее любовь была искренней и бескорыстной сердечной склонностью, а не холодным расчетом.
Честолюбивая молодая особа приняла решение без колебаний.
Однажды утром по окончании мессы она обратилась к регентше с нижайшей просьбой уделить ей несколько минут.
Герцогиня пригласила ее в свой кабинет.
— Говорите, синьорина, — сказала она.
Вид у герцогини был суров, ибо она предчувствовала какой-то умысел; ее высочество была женщина строгих правил и не отличалась снисходительностью к человеческим слабостям, поскольку сама никогда в жизни не уступала им.
Синьорина ди Кумиана, рыдая, бросилась к ее ногам.
— Ваше высочество, — воскликнула она, — пожалейте меня!
— Пожалеть вас! В связи с чем? — спросила регентша.
— О ваше высочество, я хочу признаться вам в том, что совершила великий грех.
— Грех? И вы хотите признаться мне, синьорина? Но я же не ваш исповедник.
Начало не сулило ничего хорошего, но уж если синьорина ди Кумиана принимала решение, она не отступала. И продолжая плакать, она снова заговорила:
— Ваше высочество, вы мать для всех ваших подданных: во имя Неба, защитите меня! Спасите меня!
— Спасти вас! Но от чего?
— От меня самой, ваше высочество, и от принца, ваше" го сына.
— О! — воскликнула герцогиня. — А не слишком ли поздно?
Тут смирение бедняжки стало еще заметнее, она опустила глаза еще ниже, моляще сложила руки и с рыданиями произнесла:
