На площади было много людей с фонарями, которых можно было бы принять за любопытных.
Но что за горестное любопытство двигало ими! То были люди, встревоженные тем, что их родственники, друзья, возлюбленные не вернулись домой. Они пришли сюда из дальних кварталов, поскольку страшная весть со скоростью урагана разнеслась по Парижу, и беспокойство заставило их отправиться на розыски.
Картина, представившаяся им, была, пожалуй, ужаснее самого зрелища катастрофы.
На их покрытых бледностью лицах отражались самые разные чувства: от отчаяния — у тех, кто нашел труп того, кого он любил, до мрачного подозрения — у тех, кто ничего не нашел и обращал лихорадочный взгляд к реке, которая с однообразным журчанием несла свои воды.
Поговаривали, что множество трупов уже брошено в реку по приказу прево, виновного в случившемся и желавшего скрыть, сколь огромно количество жертв его непредусмотрительности.
Утомясь всматриваться в Сену, вымочив в ней ноги, они уходили с сердцами, сжимавшимися от безмерного страха, который внушали им темные воды ночной реки, и шли, светя себе фонарями, обследовать улицы, примыкающие к площади, куда, как говорили, уползло множество раненых, надеясь найти там помощь или хотя бы не видеть места, где они перенесли такие муки.
Иногда площадь вдруг оглашалась звоном. То, выпав из рук, разбивался фонарь, и живой бросался на тело похищенного смертью друга или родственника, чтобы в последний раз поцеловать его.
Но на этом гигантском кладбище раздавались и другие звуки.
Те, кто, падая, сломал себе руки или ноги, кто был ранен шпагой, те, чья грудь была раздавлена в толпе, кричали, стонали, умоляя о помощи; к ним тотчас же бросались люди, разыскивающие своих друзей, но, увидев, что это не те, кого они ищут, тут же уходили.
И все-таки на краю площади, около сада, благодаря самоотверженному милосердию народа организовался лазарет. Молодой хирург — об этом свидетельствовало множество инструментов, которыми он был окружен, — велел подносить к нему раненых мужчин и женщин; слова, какие он говорил им во время перевязки, выдавали скорее ненависть к причине катастрофы, нежели сожаление о ее последствиях.
Двум своим здоровякам-помощникам, которые подносили ему раненых, он непрерывно кричал:
— Сперва людей из народа! Распознать их легко: как правило, они сильней пострадали и, конечно, одеты небогато.
Наставление это он повторял резким, монотонным голосом, и бледный молодой человек с фонарем, ведущий поиски среди погибших, во второй раз услыхав эти слова, поднял голову.
Лоб его пересекала длинная ссадина, из которой сочилась кровь, поврежденная рука покоилась за отворотом кафтана, покрытое потом лицо выражало безмерное, глубокое отчаяние.
Услыхав, как мы уже упоминали, вторично этот приказ, молодой человек поднял голову и, грустно глянув на искалеченных людей, на которых хирург, казалось, смотрел чуть ли не с наслаждением, спросил:
— Почему вы делаете различие между жертвами?
— Потому, — ответил хирург, — что никто не позаботится о бедняках, если я не подумаю о них, а разыскивать богатых будут и без меня. Опустите-ка свой фонарь и оглянитесь: вы увидите, что на одного богача или дворянина тут приходится сотня бедняков. И в этой катастрофе, которая должна исчерпать долготерпение Господне, дворянство и богачи заплатили дань, какую они обычно и платят: один на тысячу.
Молодой человек поднял фонарь на высоту своего кровоточащего лба.
— В таком случае, — сказал он, — я и есть тот один. Я — дворянин, бывший в этой толпе, лошадь копытом поранила мне лоб, а упав в канаву, я сломал левую руку. Вы говорите, что прежде всего заботятся о богатых и дворянах, но видите сами: мне еще даже не сделали перевязку.
— У вас есть собственный особняк… собственный врач. Ступайте туда, вы ведь на ногах.
— Я не прошу у вас помощи, сударь, я ищу сестру, прекрасную шестнадцатилетнюю девушку, вероятней всего погибшую, хоть она и не из народа. Она была в белом платье, а на шее — ожерелье с крестиком. И даже если бы у нее были особняк и врач, ответьте, сударь, ответьте из милосердия, не видели ли вы тут, кого я разыскиваю?
— Сударь, — промолвил молодой хирург с яростной горячностью, свидетельствующей, что высказываемые им идеи давно уже сжигают его душу, — я руководствуюсь человеколюбием, я жертвую собой ради него, и, когда оставляю аристократию на ее смертном ложе ради того, чтобы избавить народ от страданий, я подчиняюсь подлинному закону человеколюбия, которое сделал своим божеством. Источник его сегодняшних несчастий — вы, ваша развращенность, ваши злоупотребления, так что пожинайте их последствия. Нет, сударь, вашей сестры я не видел.
И после этой громовой филиппики хирург вновь занялся своим делом. Ему только что принесли женщину, обе ноги которой были размозжены колесами кареты.
— Взгляните! — крикнул он вслед удаляющемуся Филиппу. — Разве бедняки наезжают на публичных празднествах каретами на богачей и ломают им ноги?
Филипп, принадлежавший к тому поколению дворян, из которого вышли Лафайет и братья Ламет[166], сам неоднократно высказывал те же идеи, так ужаснувшие его в устах молодого хирурга; осуществленные на практике, они обрушились на него как кара.
С разбитым сердцем он шел прочь от лазарета, продолжая горестные розыски и время от времени взывая голосом, в котором дрожали слезы:
— Андреа! Андреа!
В этот момент мимо него торопливо проходил человек довольно преклонных лет в кафтане серого сукна, в спустившихся чулках; правой рукой он опирался на трость, а в левой нес фонарь со свечой, в котором стекло заменяла промасленная бумага.
Услыхав Филиппа, он посочувствовал его горю и пробормотал:
— Несчастный юноша!
Но поскольку сюда его привела та же самая причина, он прошел мимо.
И вдруг, словно почувствовав угрызения совести, оттого что не попытался хоть чем-то утешить другого в его горе, он остановился и обратился к Филиппу:
— Простите меня, сударь, что я добавлю свою скорбь к вашей, но те, кого поразил один и тот же удар, должны держаться друг друга, чтобы не упасть. А кроме того… вы можете мне помочь. Я вижу, вы давно уже ищете, так как ваша свеча почти догорела, и потому, полагаю, знаете все самые роковые места этой площади.
— Да, сударь, знаю.
— Я тоже разыскиваю одного человека.
— Тогда ступайте к большому рву, там вы найдете больше полусотни трупов.
— Полусотни? Праведное небо! Неужели столько народу погибло во время праздника?
— Если бы столько, сударь! Я осветил фонарем лица чуть ли не тысячи погибших и все еще не нашел своей сестры.
