– Измена! – воскликнул Генрих, прочтя письмо. – У Беарнца был выработан план, а я и не подозревал этого.
– Сынок, – возразил Шико, – ты ведь знаешь пословицу: «В тихом омуте черти водятся».
– Иди ко всем чертям со своими пословицами!
Шико тотчас пошел к двери, словно намереваясь исполнить приказание.
– Нет, останься.
Шико остановился.
– Кагор взят! – продолжал Генрих.
– Да, и лихим манером, – ответил Шико.
– Так, значит, у него есть полководцы, инженеры!
– Ничего у него нет, – возразил Шико. – Беарнец для этого слишком беден, он все делает сам.
– И.., даже сражается? – спросил Генрих с оттенком презрения.
– Видишь ли, я не решусь утверждать, что он в порыве воодушевления сразу бросается в бой – нет! Он – как те люди, которые, прежде чем искупаться, пробуют воду. Сперва пальцы у него становятся влажными от холодного пота, затем он готовит к погружению грудь, ударяя в нее кулаками и произнося покаянные молитвы, затем лоб, углубившись в философические размышления. Это занимает у него первые десять минут после первого пушечного выстрела, а затем он очертя голову кидается в гущу сражения и плавает в расплавленном свинце и в огне, словно саламандра.
– Черт побери! – произнес Генрих. – Черт побери!
– Могу тебя уверить, Генрике, что дело там было жаркое.
Король вскочил и принялся расхаживать по залу.
– Какой позор для меня! – вскричал он, заканчивая вслух мысль, начатую про себя. – Надо мной будут смеяться, сочинять песенки. Эти прохвосты гасконцы нахальные пересмешники. Я так и вижу, как они скалят зубы, наигрывая на волынке свои визгливые мотивы. Черти полосатые! Какое счастье, что мне пришла мысль послать Франсуа подмогу, о которой он так просил. Антверпен возместит Кагор. Север искупит ошибку, совершенную на юге.
– Аминь! – возгласил Шико. Доедая десерт, он деликатно орудовал пальцами в вазочках и компотницах на королевском столе.
В эту минуту дверь отворилась, и слуга доложил:
– Господин граф дю Бушаж.
– Что я тебе говорил, Шико? – воскликнул Генрих. – Вот и добрая весть пришла… Войдите, граф, войдите!
Слуга отдернул портьеру, и в дверях, словно в раме, появился молодой человек, имя которого было только что произнесено. Казалось, глазам присутствующих предстал портрет во весь рост кисти Гольбейна или Тициана.
Неспешно приближаясь к королю, он на середине зала преклонил колено.
– Ты все так же бледен, – сказал ему король, – все так же мрачен. Прошу тебя, хоть сейчас прими праздничный вид и не сообщай мне приятные вести с таким скорбным лицом. Говори скорее, дю Бушаж, я жажду услышать твой рассказ. Ты прибыл из Фландрии, сынок?
– Да, сир.
– И, как вижу, не мешкая.
– Со всей скоростью, сир, с какой человек может шагать по земле.
– Добро пожаловать. Как же обстоят дела с Антверпеном?
– Антверпеном, сир, владеет принц Оранский.
– Принц Оранский? Что же это значит?
– Вильгельм, если вы так предпочитаете.
– Как же так? Разве мой брат не двинулся на Антверпен?
– Да, сир, но сейчас он направляется не в Антверпен, а в Шато-Тьерри.
– Он покинул свое войско?
– Войска уже нет, ваше величество.
– О! – простонал король, ноги у него подкосились, и он упал в кресло. – А Жуаез?
– Сир, мой брат совершил чудеса храбрости во время битвы. Затем прикрывал отступление и, наконец, собрав немногих уцелевших от разгрома людей, составил из них охрану для герцога Анжуйского.
– Разгром! – прошептал король. Затем в глазах его блеснул какой-то странный огонь, и он спросил:
– Значит, Фландрия потеряна для моего брата?
– Так точно, ваше величество.
– Безвозвратно?
– Боюсь, что да.
Чело короля начало проясняться, словно озаренное какой-то невыраженной мыслью.
– Бедняга Франсуа, – сказал он, улыбаясь. – Не везет ему по части корон! У него ничего не вышло с наваррской короной, он протянул было руку к английской, едва не овладел фландрской. Бьюсь об заклад, дю Бушаж, что ему никогда не быть королем. Бедный брат, а ведь он так этого хочет!
– Эх, господи боже мой! Так всегда получается, когда чего-нибудь очень хочешь, – торжественным тоном произнес Шико.
– Сколько французов попало в плен? – спросил король.
– Около двух тысяч.
– Сколько погибших?
– По меньшей мере столько же. Среди них – господин де Сент-Эньян.
– Как! Бедняга Сент-Эньян мертв?
– Утонул.
– Утонул?! Как же это случилось? Вы бросились в Шельду?
– Никак нет. Шельда бросилась на нас. – И тут граф подробнейшим образом рассказал королю о битве и о наводнении.
Генрих выслушал все от начала до конца. Его молчание, вся его поза и выражение лица не лишены были величия, затем, когда рассказ был окончен, он встал, прошел в смежную с залом молельню, преклонил колени перед распятием, прочел молитву, и, когда минуту спустя он вернулся, вид у него был совершенно спокойный.
– Ну вот, – сказал он. – Надеюсь, я принял эти вести, как подобает королю. Король, поддержанный господом, воистину больше, чем человек. Возьмите с меня пример, граф, и, раз брат ваш спасся, как и мой, благодарение богу, развеселимся немного.
– Приказывайте, сир.
– Какую награду ты хочешь за свои заслуги, дю Бушаж, говори.
– Ваше величество, – ответил молодой человек, отрицательно качая головой, – у меня нет никаких заслуг.
– Я с этим не согласен. Но, во всяком случае, у твоего брата они имеются.
– Его заслуги огромны!
– Ты говоришь – он спас войско или, вернее, остатки войска?
– Среди оставшихся в живых нет ни одного человека, который бы не сказал вам, что жизнью он обязан моему брату.
– Так вот, дю Бушаж, я твердо решил простереть мои благодеяния на вас обоих, и, действуя так, я только подражаю господу богу, который вам столь очевидным образом покровительствует, ибо создал вас во всем подобными друг другу, – богатыми, храбрыми и красивыми. Вдобавок я следую примеру великих политических деятелей прошлого, поступавших всегда на редкость умно, а они обычно награждали тех, кто приносил им дурные вести.
– Полно, – вставил Шико, – я знаю случаи, когда гонцов вешали за дурные вести.
– Возможно, – величественно произнес Генрих, – но римский сенат объявил благодарность Варрону.
– Ты ссылаешься на республиканцев. Эх, Валуа, Валуа, несчастье делает тебя смиренным.
– Так вот, дю Бушаж, чего ты желаешь? Чего хотел бы?
