Пока Пашков с Белухиным лупили друг друга по плечам и обнимались, а Кузя скороговоркой сообщал свежие новости, подкатил второй вездеход. Кузя спохватился: «Кто это из вас, бабоньки, Горюнова? Мужа встречай, с ума сходит!»
Распахнулась дверь, в избушку ворвался Блинков — и здесь пора ставить точку.
Можно было бы еще рассказать о многом, но автор надеется, что читатель и без его помощи разберется в будущих взаимоотношениях этих гордых, немало выстрадавших людей.
Белое проклятие
Пугало ущелья Кушкол
Горы спят, вдыхая облака,
Выдыхая снежные лавины…
Владимир Высоцкий
Утром, продрав глаза, я обычно отдергиваю штору и смотрю на небо и горы. У меня бывает все наоборот: в ясную погоду готов праздно валяться в постели, зато в плохую вскакиваю чуть свет. Сегодня я не тороплюсь — солнце пробило шторы и заливает комнату. Ночью телефон не звонил, спал я беспробудно, спешить никуда не надо — словом, день начинается хорошо.
Позевывая, я нежусь и благодушно поглядываю в окно. Снег на Актау искрится, на него больно смотреть. Настоящего снегопада давно не было, склоны укатанные, на канатках, небось, очередь на час. Не будь я таким отпетым лентяем, встал бы пораньше и прокатился со свистом по трассе; еще несколько лет назад я так и поступал, но теперь это для меня не удовольствие, а работа.
— Максим, ты сделал зарядку? — слышится голос мамы.
— Кончаю! — отзываюсь я, снимая покрывало с клетки.
— Доедай! — радостно орет Жулик. — Лентяй! Тебе пор-ра жениться!
— Не твое дело, пустобрех.
— Смени носки! — жизнерадостно советует Жулик. — Пр-рох-восты!
Провалявшись еще с минуту, я встаю, топаю ногами — имитирую пробежку — и выхожу.
— Умываться, бриться, завтракать! — командует мама.
На завтрак неизменная гречневая каша, в которой много железа, полезный для организма овощной сок и кофе. На мое ворчание мама внимания не обращает, она лучше знает, чем питать ребенка (тридцать лет, рост метр девяносто, вес восемьдесят два килограмма).
— Доедай! В последней ложке самая сила.
Давлюсь последней ложкой, пью кофе и делаю вид, что спешу.
— Ты ничего не забыл? — тихий, с этаким безразличием вопрос.
— Ничего, — по возможности честно отвечаю я и, не выдержав маминого взгляда, хлопаю себя по лбу. — Ах да!.. Может, потом?
— Потом — любимая отговорка лодыря!
Ничего не поделаешь, я сажусь за машинку. Я — мамин секретарь, печатать она не умеет, а «послания к прохвостам» ей нужны в трех экземплярах. Редактируя на ходу, я отстукиваю:
Тов. Ляпкину П. Н., копия: НИИ стройматериалов, председателю месткома.
Петр Николаевич! Покидая турбазу «Актау», вы случайно, разумеется, прихватили с собой библиотечные книги: «Альпийская баллада» и «Мой Дагестан». Отдавая должное вашей любви к литературе, надеюсь, однако, что вы в декадный срок вышлете указанные книги ценной бандеролью. Во избежание недоразумений сохраните у себя почтовую квитанцию.
Зав. библиотекой Уварова А. Ф.
— Какой прохвост! — восклицает мама, подписывая две копии и третью пряча в папку с этикеткой «Переписка с прохвостами» (моя работа). — Хорошо еще, что я ему Ахматову не выдала, — интуиция! Обедать придешь?
— Мне Ибрагим из «Кюна» четыре шашлыка проиграл, — сообщаю я. — Там пообедаю.
— Как это проиграл? — Мама выпрямляется. — Может быть, в карты?
Слово «карты» в маминых устах звучит как пираты или акулы.
— Что ты, мама, какие карты! О погоде поспорили.
— Так я тебе и поверила. — Мама с крайним неодобрением смотрит на мое честное лицо. — «Ищи женщину…»
Мама, как всегда, сокрушительно права: Ибрагим, шашлычный король, ударил со мной по рукам, что я поцелую первую же им указанную туристку (шашлыки или бутылка шампанского — на выбор). Позвав свидетелей и заранее торжествуя победу, он чмокнул губами и вытянул их в сторону великолепнейшей блондинки, лакавшей глинтвейн в обществе трех здоровенных барбосов. Подумаешь, задача. С возгласом «Привет, Катюша!» я подошел к блондинке, приложился к румяной щечке и растерянно развел руками — ах, какая нелепая ошибка! Барбосы вскочили как ошпаренные, но я так чистосердечно ворковал, так сокрушался, что они, бормоча ругательства, отпустили меня подобру-поздорову. А блондинка, которая, как на грех, оказалась Катей, восхитительно смеялась (какие глаза, ямочки на щечках, зубки!) и с интересом мне позировала, явно поощряя на следующую попытку — в более подходящее время. Меня больше устраивали шашлыки: два я съел сразу, а два оставил про запас.
Сказочная погода — март, «бархатный сезон»! Безоблачное небо, щедрое солнце, ослепительно белые горы, зажавшие с двух сторон наше благословенное ущелье, — седьмой год здесь живу, а не устаю любоваться (в хорошую погоду, конечно, в плохую — глаза бы мои не видели этого унылейшего на свете пейзажа). Особенно хороши горы. Издали я даже Актау люблю, хотя на его склонах прописаны все мои пятнадцать лавинных очагов, в том числе и четвертый, с которым у меня особые счеты. Впрочем, и остальные ко мне не очень расположены. Мама уверена, что при виде меня они настораживаются и ждут первого же неосмотрительного шага, чтобы сорваться и сломать ребенку шею. Возможно, что так оно и есть на самом деле. Несмотря на мою трусливую бдительность — честное слово, я очень бдителен, так как испытываю подсознательную симпатию к своей особе, — они уже раз двадцать срывались с цепи, как собаки, готовые разорвать меня на части.
— Привет, Максим! — Это Ваня Кореньков, инструктор турбазы «Кёксу». За ним тянется хвост «чайников», как здесь называют новичков, ошалевших от солнца и перспектив. — Пошли с нами в «лягушатник», бесплатно кататься научу.
— Боюсь. — Я вжимаю голову в плечи. — Говорят, там ногу можно вывихнуть.
Новички, которые уже скоро выйдут из «лягушатника» на склоны, смотрят на меня с презрением. Они уже асы, они уже умеют тормозить «плугом» и по всем правилам падать. Они не понимают, как это такой большой человек, как инструктор, тратит время на разговоры со мной. А я завидую. Еще из «лягушатника» не выползли, а снаряжение у иных — такое мне только снится. Особое негодование вызывает толстяк, который, как дрова, тащит на плечах великолепнейшие «россиньолы». Лет пять назад таких у сборной команды не было.
— Академик, — вполголоса докладывает Ваня, — похудеть желает.
Ну, академику «россиньолы» не жалко, пусть худеет на здоровье.
От моей квартиры до канатки с полкилометра, но иду я минут двадцать: на каждом шагу приятели, да и многие туристы знают меня в лицо, из года в год приезжают сюда в «бархатный сезон». За спиной слышу: «Тот самый… орудовец горнолыжный!» Это еще ничего, я и не такое о себе слышал. В массе своей туристы к моей деятельности относятся с почти единодушным неодобрением, полагая, что я внедрен сюда для того, чтобы мешать им кататься на лыжах. Я — главное пугало ущелья Кушкол, самостраховщик и бюрократ, несговорчивейший на свете тип, который по велению левой ноги закрывает обкатанные трассы и срывает людям отпуск. Зато бармены меня обожают: когда трассы закрыты, в барах и ресторанах яблоку негде упасть — а куда еще деваться, не сидеть же в номерах; нет бармена, который при виде меня радостно бы не осклабился и не передал нижайшего поклона уважаемой Анне Федоровне. Обожание это тем более искренне, что оно не стоит ни копейки, ибо к спиртному я испытываю непонятное барменам, но стойкое равнодушие.
А вот еще одно исключение: ко мне с распахнутыми объятьями направляется человек, не имеющий к барменам никакого отношения. Помню, что научный работник, фамилию забыл.
— Максим Васильевич! — Я вежливо уклоняюсь от поцелуя, с мужчинами предпочитаю здороваться за руку. — Лиза, это Максим Васильевич!
Лиза, по всей видимости — жена (в Кушколе всякое бывает, откуда мне знать, что у них там в паспортах напечатано), подходит и сердечно благодарит. Я отмахиваюсь — пустяки, ваш муж… (и глазом не моргнула, наверное, в самом деле муж) и сам бы выбрался. Черта с два бы он выбрался, я его чуть ли не за шиворот вытащил из лавины, когда он уже ни бе ни ме не говорил. Вспомнил, Сенюшкин его фамилия, из Ташкента, дынями обещал завалить, но, как видно, потерял адрес. Лиза приглашает провести вечерок в ресторане, но я скромно отказываюсь: не пью.
