— Значит, ты признаешь, что это оружие?
— Да — против презрения, против неблагодарности, против оскорблений.
— В последний раз, — с пеной на губах спросил Филипп, — ты согласен?
— Нет.
— Берегись!
— Нет.
— Я не хочу тебя убивать; я хочу дать тебе шанс убить брата Андреа. Еще одно преступление! Ну как, соблазнительно, не правда ли? Бери пистолет; у меня другой; сочтем до трех и выстрелим.
И он бросил один из своих пистолетов к ногам Жильбера.
Юноша не шевельнулся.
— Вот на дуэль-то я и не согласен, — сказал он.
— Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил! — закричал Филипп, теряя голову от ярости и отчаяния.
— Предпочитаю, чтобы вы меня убили.
— Подумай… Я едва владею собой.
— Я подумал.
— Я в своем праве: Бог отпустит мне этот грех.
— Знаю. Убейте меня.
— В последний раз, будешь стреляться со мной?
— Нет.
— Отказываешься защищаться?
— Отказываюсь.
— Что ж! Подыхай, изверг рода человеческого, подыхай, святотатец, разбойник, собака!
И Филипп почти в упор выстрелил в Жильбера из пистолета. Юноша выбросил перед собой руку, качнулся сперва назад, потом вперед и, не вскрикнув, упал ничком. Филипп почувствовал, как песок у него под ногами пропитывается теплой кровью; рассудок у него помутился; он бросился прочь из пещеры.
Перед ним был берег; лодка ждала его; капитан назначил отплытие на восемь часов: а теперь было уже несколько минут девятого.
— А, вот вы где, сударь! — сказали ему матросы. — Вы остались последним, все уже вернулись на борт. Удачно постреляли?
Слыша этот вопрос, Филипп потерял сознание. Его бесчувственного отвезли на корабль, который уже снимался с якоря.
— Все вернулись? — спросил капитан.
— Мы привезли последнего из пассажиров, — отвечали матросы. — Он, должно быть, упал и ударился: только что он потерял сознание.
Капитан отдал приказ сниматься с последнего якоря, и бриг быстро начал удаляться от Азорских островов как раз в тот миг, когда незнакомый корабль под американским флагом, который так долго причинял капитану беспокойство, вошел в гавань.
Капитан «Адониса» обменялся с этим кораблем сигналами и, успокоившись, по крайней мере внешне, продолжил путь на запад; вскоре бриг растаял в ночной тьме.
И только наутро хватились, что на борту недостает одного пассажира.
9 мая 1774 года в восемь вечера Версаль представлял собой любопытнейшее и удивительнейшее зрелище.
С первого числа месяца король Людовик XV, пораженный ужасной хворью, всю тяжесть которой медики не сразу решились ему открыть, слег в постель и пытался прочесть в лицах окружающих не то истину, не то надежду.
Врач Борде нашел у короля тяжелую оспу, а врач Ламартиньер, согласный в диагнозе со своим коллегой, настаивал, что королю следует сказать правду, чтобы он как истый христианин мог телесно и духовно исполнить все, что требовалось для спасения души и для блага государства.
— Его христианнейшее величество, — говорил Ламартиньер, — должен быть соборован.
Ламартиньер представлял партию дофина, то есть оппозицию. Борде между тем утверждал, что простое признание тяжести болезни убьет короля, а он, медик Борде, не смеет наносить смертельный удар своему государю.
Борде представлял партию Дюбарри.
В самом деле, призвать к королевскому одру духовенство — значило изгнать оттуда фаворитку. Бог на порог — черт за порог.
Во время этой междоусобной войны, которую вели Медицинский факультет, семья и дворцовые партии, болезнь крепко-накрепко засела в постаревшем, одряхлевшем, истощенном от распутства теле; час от часу она усиливалась, и никакие снадобья и процедуры не властны были выбить недуг из его укрытия.
Едва проявились первые приступы болезни, которая была признана последствием неверности короля, чему охотно способствовала г-жа Дюбарри, вокруг постели короля собрались две его дочери, фаворитка и наиболее приближенные придворные. При больном все они еще смеялись и держали себя предупредительно.
Внезапно в Версале появилась строгая и зловещая фигура Луизы Французской; она покинула свою келью в Сен-Дени, дабы принести отцу утешение и заботу.
Бледная и суровая, словно статуя Неизбежности, вошла она к больному; казалось, она не дочь своему отцу, не сестра принцессам; она была похожа на античных прорицательниц, которые в мрачные времена бедствий представали перед ослепленными владыками, чтобы предвозвестить: «Горе! Горе! Горе!»
В Версаль она попала в ту минуту, когда Людовик покрывал поцелуями ручки г-жи Дюбарри и прикладывал ее нежные, ласковые ладони к своему горящему лбу и воспаленным щекам.
При виде ее все разбежались: дрожащие сестры удалились в соседнюю комнату, г-жа Дюбарри преклонила колено и поспешила к себе в покои, приближенные отступили в передние, и только двое лекарей остались в уголке у камина.
— Дочь моя! — прошептал король, открывая глаза, смеженные болью и лихорадкой.
— Да, ваша дочь, государь, — отвечала принцесса.
— Вы пришли…
— Именем Господа!
Король приподнялся с подобием улыбки.
— Государь, вы забыли Бога, — продолжала принцесса.
— Я?
— И я пришла напомнить вам о нем.
— Дочь моя, надеюсь, я не столь близок к смерти, чтобы мне срочно требовалось увещание. Болезнь у меня неопасная: ломота, небольшое воспаление.
— При таких болезнях, как ваша, — перебила принцесса, — по этикету полагается, чтобы у изголовья его величества собрались высшие прелаты королевства. Когда член королевской фамилии болен оспой, его надлежит немедленно соборовать.
— Сударыня! — в ужасе вскричал король, покрывшись бледностью. — Что вы такое говорите?
— Сударыня! — простонали оба медика, объятые страхом.
— Я говорю, — продолжала принцесса, — что у вашего величества оспа.
Король испустил стон.
— Врачи мне этого не сказали, — возразил он.
— Они не смеют; но я чаю для вашего величества иного царствия, нежели французское королевство. Обратитесь к Богу, государь, и припомните все минувшие годы.
— Оспа… — прошептал Людовик XV. — Смертельный недуг… Борде! Ламартиньер! Это правда?
Оба врача понурили головы.
— Но это означает, что мне конец? — продолжал король, еще более ужасаясь.
— От любой болезни можно излечиться, государь, — набравшись храбрости, отвечал Борде. — Главное сохранять спокойствие духа.
— Покой душе и исцеление плоти посылает Господь, — отозвалась принцесса.
