Ознакомительная версия.
Если бы Гертруда сохраняла в глубине души еще хоть тень сомнения относительно точности воспроизведенных фотографическим способом снимков с Луны, украшавших стены круглой залы в обсерватории, то в этот вечер все ее сомнения должны были бы исчезнуть бесследно. Все, что она видела и чему дивилась на этих снимках, она видела теперь с поразительной точностью на этой живой карте лунной поверхности.
Весь вечер прошел в том, что и она, и все другие по соседи любовались этим небывалым зрелищем, пока, наконец, незадолго до полуночи, край громадного диска Пуны не дошел до западной части горизонта и не стал медленно уходить за него, что продолжалось в течение целых четырех часов, иначе говоря, на двадцать минут дольше, чем продолжался в этот день восход Луны.
Настал уже пятый день опыта, и вплоть до этого момента, казалось, никто особенно не тревожился предстоящей развязкой. Арабы уже настолько успели привыкнуть и освоиться с этим необычайным явлением, что только для формы принимались теперь за свои воззвания, молитвы и заклинания. Что же касается осажденных, то все они каждый раз ожидали теперь с величайшим нетерпением появления Луны: таким занимательным и интересным казалось им то зрелище, какое она представляла в телескоп; так заманчивы и разнообразны были все эти мельчайшие подробности неизведанного и нового для них мира.
Но в этот вечер пятого дня, когда знакомое ночное светило стало выплывать на горизонте в семь часов сорок четыре минуты вечера, все увидели в нем что-то поистине устрашающее. Теперь Лунный диск занимал уже более половины круга или, выражаясь точнее, его диаметр измерялся уже дугой в 182° 15' и 22”!
Еще более устрашающее впечатление производило, несомненно, то обстоятельство, что теперь этот громадный диск имел лишь по краям своим лучистую светящуюся кайму, изливавшую серебристый свет, тогда как вся остальная площадь его представляла собой колоссальную темную массу, выпуклости которой были теперь совершенно ясно видны даже и невооруженным глазом. В этот вечер впервые незабываемое зрелище громадного шара, приближающегося к нашей Земле произвело необычайное впечатление.
Между тем, как это объяснил своим друзьям молодой астроном, для того, чтобы могло получиться такое впечатление, необходимо, чтобы Луна находилась еще на очень большом расстоянии от Земли… Но, несмотря на это объяснение, жители Тэбали, так же как и арабы, до самого момента исчезновения грозного светила за горизонтом, оставались в каком-то подавленном и удрученном состоянии духа. Когда же в четыре часа тридцать три минуты утра на небосклоне не осталось уже ничего, кроме мерцающих звезд, все вздохнули свободней, точно какая-то тяжесть спала с их плеч.
Но вот наступил и шестой вечер. По расчету Норбера Моони, это должен был быть последний, потому что по его вычислениям нисхождение Луны должно было продолжаться шесть суток восемь часов двадцать одну минуту и сорок шесть секунд. И действительно, в тот момент, когда громадный диск Луны стал медленно заполнять собой и, наконец, совершенно поглотил весь горизонт, вид небесного свода представлял собой поистине ужасающее зрелище.
Наступила беспросветная черная ночь, полный, абсолютный мрак, за исключением одной только узкой полоски, окаймлявшей край горизонта с восточной стороны тонкой серебристой лентой и доказывавшей присутствие этой громадной давящей массы; нависшей над земным шаром.
В этот вечер неизъяснимый ужас овладел всеми арабами. Во всех их лагерях воцарилось какое-то гробовое молчание, какая-то мертвая тишина. Не слышалось обычной переклички, ни призывов часов, ни характерных предупреждений или выкриков караульных. Очевидно, каждый забрался в свою палатку и там, поверженный ниц, склонив чело к земле, в безмолвной покорности ожидал своей смерти. Даже сторожевые псы замолкли, и их лай ни разу не раздался в ночной тишине. Эта беспросветная черная ночь, этот почти осязаемый вещественный мрак более чем когда-либо должен был действовать ужасающе на махдистов. Для них, конечно, Луна исчезла. Этот мрак поглотил ее. Но, несмотря на весь свой ужас и суеверный трепет, никто не бежал; все они оставались неподвижно на том самом месте, на котором это неслыханное чудо, эта гробовая доска нависла над ними и над всем миром, и покорно ждали своей участи.
На вершине пика Тэбали тоже царил всеобщий, поголовный ужас, страх и смятение. Один только или почти один Норбер Моони сохранял еще свое обычное спокойствие и хладнокровие. Сэр Буцефал Когхилль, конечно, был слишком самолюбив, чтобы выказать ту тревогу и беспокойство, которые, все усиливаясь с каждым часом, росли в его душе, но тем не менее они временами проскальзывали наружу, вопреки его твердому намерению не дать никому ничего заметить. Он ходил из угла в угол, обращался поминутно с вопросами то тому, то к другому, — словом, обычное его невозмутимое равнодушие ко всему на этот раз оставило его.
Без сомнения, баронет не был трусливее, чем всякий другой человек, но дело в том, что ему нравилась жизнь, особенно он любил свой клуб, и вдруг ему пришло на ум, как приятно ему было бы теперь очутиться там, ведь, именно для того, чтобы иметь возможность порассказать своим клубным товарищам о разных приключениях своих в Судане, он и отправился в эту любопытную экспедицию, да, но чтобы иметь возможность удивить клуб своими рассказами, нужно было прежде всего одно необходимое условие, а именно, не только испытать всякие приключения, но еще, сверх того, остаться в живых.
Доктор Бриэ относился ко всему этому весьма добродушно и шутливо, по своему обыкновению, но вместе с тем это не мешало ему спрашивать себя в глубине души, чем же все это кончится? Виржиль же даже и в мыслях не имел обсуждать поступки и намерения «своего офицера», как он всегда мысленно называл своего господина. Но только и он находил, что в эту ночь небо «больно черно и больно страшно смотрит». Наоборот, Тиррель Смис, насколько ему позволяло благоговейное уважение, какое он питал ко всем приличиям и этикету, выражал свое высшее неодобрение такого рода порядку вещей, причем тщательно избегал высунуть хотя бы на минуту свой нос на улицу. Что же касается маленькой Фатимы, то она обливалась горючими слезами, а Гертруда Керсэн, и сама далеко не вполне спокойная, все же всячески старалась успокоить свою маленькую служанку.
Впрочем, вплоть до полуночи все шло довольно благополучно. Тиррель Смис по обыкновению подал чай в круглой Зале Ручек, где собралось все маленькое общество жителей Тэбали. В этот момент в зал вошел и Норбер Моони, только что вернувшийся с верхней площадки пика, так называемой эспланады. Подойдя к электрической лампочке, спускавшейся над центральным столом, он вынул из кармана свой хронометр и сказал:
Ознакомительная версия.
