В ту роковую ночь, когда привезли домой мертвого брата, Жюльетта томилась недобрым предчувствием. Услышав на лестнице тяжелые шаги, она наскоро накинула мантилью, сунула ноги в ночные туфельки и приотворила дверь: двое незнакомых людей подымались по лестнице, двое других несли что-то большое и тяжелое, позади, рыдая, шел старый Матье. Все пятеро исчезли в покоях виконта.
Через несколько минут стала известна ужасная истина. Старая няня Жюльетты, теперь ее верная раба, горько рыдала, но сама Жюльетта не плакала. Все случилось так внезапно! Ей, четырнадцатилетней девочке, еще никогда не приходила в голову мысль о смерти, и вот ее Филипп, ее дорогой брат, умер, убит, и об этом надо сообщить старому больному отцу. Но ведь это известие убьет его! Ее юная душа содрогнулась при этой мысли.
Нетерпеливый звонок герцога показал, что и он слышал шум и желает знать, что случилось. Резким движением вырвавшись из объятий верной няни Петронеллы, Жюльетта бросилась в комнату отца.
Старый герцог сидел на краю постели, тщетно стараясь встать на ноги. Он слышал шум, понял, что несли что-то тяжелое, и догадался. Когда Жюльетта почти ворвалась в его спальню и, бледная, дрожа всем телом, взглянула ему в лицо, она поняла, что ей нечего сообщать, что сам Бог сделал это за нее.
Старый герцог приказал подать себе парадный камзол из черного бархата, украшенный драгоценными кружевами и бриллиантовыми пуговицами, тот самый камзол, в котором он был на погребении Короля-Солнца. Когда туалет герцога был окончен, четыре лакея повезли его в кресле к постели сына.
Весь дом был на ногах. Траурные свечи в высоких подсвечниках освещали обширный зал, а во всех комнатах мерцали сотни маленьких свечек.
Кресло герцога стояло у самой постели сына. Многим из присутствовавших казалось, что герцог окончательно лишился рассудка, так как не издал ни вздоха, ни стона. Маркиз де Вильфранш, проводивший своего друга до самого траурного ложа, собрался уже уйти, когда герцог остановил его.
— Маркиз, — спокойно проговорил он, — вы еще не сказали, кто убийца моего сына.
— Но… он дрался на дуэли, — ответил потрясенный маркиз.
— Кто убил моего сына? — повторил герцог. — Я имею право знать это.
— Поль Дерулед.
Старый герцог облегченно вздохнул.
— Я не в силах выразить вам всю признательность за любовь к моему сыну. Не смею вас более удерживать… Прощайте!.. Удали слуг, Жюльетта: мне надо поговорить с тобой.
Жюльетта поспешила исполнить приказание отца.
— Дитя мое, — начал он, — тебе четырнадцать лет, и ты уже в состоянии понять, чего я от тебя потребую. Будь я здоров, я сам вступился бы за сына, но помни, что ты тоже де Марни и добрая католичка. Господь услышит тебя. Дай мне клятву, от которой только смерть сможет тебя избавить. Поклянись, что отомстишь убийце брата.
— Но, отец, как смогу я сделать это? Я не понимаю…
— Бог поможет тебе. Когда ты вырастешь, то сама поймешь. Итак, повторяй за мной: «Перед лицом Всемогущего клянусь, что отыщу Поля Деруледа и всеми путями, какие угодно будет Господу указать мне, буду вредить его жизни и чести в отмщении за смерть брата. Да пребудет душа брата в мучениях до страшного Судного дня, если я нарушу данную мной клятву».
Жюльетта дрожа повиновалась. Клятва была произнесена, и старый герцог успокоился.
Трудно, почти невозможно объяснить, откуда происходила популярность гражданина Деруледа, и уже совершенно непонятно, каким образом он остался невредим в тревожные дни Великой французской революции, когда преследовались то умеренные жирондисты, то пылкие монтаньяры и вся Франция представляла одну сплошную темницу, ежедневно поставлявшую новые и новые жертвы для ненасытной гильотины. Даже «Закон о подозрительных», изданный Мерленом, не коснулся Деруледа. И возможно, это потому, что когда-то Марат сказал о нем: «Он не опасен».
Дерулед был очень богат, но вовремя сумел раздать свои богатства, которых впоследствии все равно лишился бы. Как бы то ни было, народ смотрел на него как на равного себе и человека, который щедро давал, когда было, что давать. Дерулед жил тихо и скромно со старушкой-матерью и сиротой-кузиной Анной Ми. Кто не знал его дома на улице Эколь-де-Медисин, единственного каменного здания среди целого ряда мрачных, ветхих лачуг, обрамлявших узкую грязную улицу? Опрятное платье, чистая косынка на голове в этой части города, заполненной самыми неприглядными обывателями, считались почти небывалым явлением. Анна Ми выходила из дома очень редко, ее тетка Дерулед — почти никогда.
На перекрестке всегда можно было видеть кучку растрепанных, грязных женщин, глумившихся над всеми, кто был почище и поприличнее их самих. Особенно оживленной казалась улица после двенадцати часов, когда целые вереницы фур тянулись от тюрем к площади Революции. Прежде эти фуры возили принцев и принцесс крови, герцогов и аристократов со всей Франции, теперь — в 1793 году — представителей знати почти не осталось. Несчастная королева Мария Антуанетта все еще томилась с детьми в Тампле, а уцелевшие аристократы занимались каким-нибудь ремеслом в Англии или Германии, и многие из них были обязаны спасением таинственному Рыцарю Алого Первоцвета. За неимением аристократов теперь начались преследования членов национального конвента, литераторов, представителей науки и искусства, то есть тех людей, которые год назад сами посылали других на гильотину.
Вечером 19 августа 1793 года, а по преобразованному календарю — 2 фрюктидора 1 года новой эры, молоденькая девушка вышла из-за угла улицы Эколь-де-Медисин и, осторожно оглядевшись, быстрыми шагами направилась по ней, не обращая внимания на неприличные замечания старых мегер, только что вернувшихся с обычного зрелища на площади Революции. Все таверны были заняты мужчинами, и женщинам только и оставалось, что издеваться над прохожими.
На девушке было простое серое платье и большая, с развевающимися лентами, шляпа. Лицо ее было бы прекрасно, если бы не выражение твердой решимости, придававшее ему некоторую жестокость, отчего юная красавица казалась старше своих лет. Ее гибкий стан опоясывал трехцветный шарф; пока она шла, никто не смел дотронуться до нее. Если женщины преграждали ей путь, она шла посредине улицы, это было умно и осторожно, но, поравнявшись с каменным домом Деруледа, она с вызовом подняла свою хорошенькую головку и резко сказала, когда одна из мегер нагло преградила ей дорогу:
— Дайте же пройти!
Так как сначала в распоряжении девушки была целая улица, то было чистым безумием обращать на себя внимание страшных фурий, еще не пришедших в себя от кровавого зрелища у гильотины.
