— Михайла Степановича? — изумился Путило.
— Да, это был Твердислав.
— С Михайло Степановичем, — сказал старик после недолгого молчания, мы вместе служили князю Роману Мстиславичу. А Твердислав тогда мальчонкой был, тебя-то он не намного постарше. Вишь, вот как жизнь повернулась. Я в деревне небо копчу, а товарищ мой стал посадником новгородским. Да только и ему, похоже, не сладко.
— Да, тятя, — согласился Светобор. — Я иной раз мыслю: лучше бы мне спать на твердой лавке, ходить в лаптях, чем видеть неустроения новгородские. Кафтан богатый, сапоги юфтевые, а на душе туга такая — хоть плачь слезами горючими. Сеча идет не на жизнь, а на смерть, мужи лучшие, мужи вятшие хуже диких зверей. Мирошка Нездинич с чадью своей рвется к власти в земле Новгородской. Двор мирошкин в Людином конце — гнездо змеиное, люди его вконец распоясались, народ мутят, нынешнего посадника порочат, и нет на них никакого укорота.
— А что же князь? — не вытерпел Путило.
— Так ведь Мирошка дружится с владимирскими да суздальскими боярами, которые великому князю Всеволоду служат, а наш князь Ярослав Владимирович свояком ему приходится.
Светобор помолчал некоторое время, вздохнул и продолжил рассказ.
— Приютил меня Твердислав на своем дворе, зачислил в дружину, срядил справно. Вскоре донеслось до меня, что Мирошкины прихлебатели, которые на Твердислава замышляли, грозятся лишить меня живота. Сами, дескать, Мирошкины сыновья, Дмитр да Борис, злое сердце на меня держат. Твердислав же им назло решил возвысить меня из мечников простых в отроки боярские.
Путило заерзал на полатях, довольно и как-то по-молодецки крякнул.
Успех сына согрел иззябшую его душу. Он открыл было рот, чтоб выразить радость свою.
— Обожди, — перебил Светобор. — Чести этой ради должен я принять веру грецкую, отречься от богов наших:
— Во-она как! — разочарованно и горько протянул старик.
Они долго молчали. Было тихо, только где-то под половицами осторожно скреблась мышь да с улицы изредка доносились порывы ночного ветра.
— Ну, и чего ты удумал? — спросил, наконец, Путило строгим и каким-то чужим голосом.
— Вот — приехал: — смиренно отвечал Светобор.
Старик почувствовал смятение сына, острая жалость царапнула душу его.
— Эх, жизнь: — вздохнул он. — Мыслю, не у тебя одного туга такая.
Другие-то как же?
— Другие хитрят, корысти ради принимают веру грецкую, а своим богам тайно поклоняются. Видел я у многих обманку висячую, из свинца да олова вылитую. На одной стороне — архангел какой или грецкого бога матерь, на другой — Ярилин знак. На груди на веревице болтается обманка эта, и вертят ее, кому как надо. В церкви — так ее повернут, а дома — иначе:
— А душу-то разве вывернешь? — горько спросил старик. — Эх, время! И чего ты с народом делаешь? Ради лучшей доли душу выворачивать — разве ж то мыслимо? Душа — не колпак, не рукавица:
— Поверь, тятя, — виновато заговорил Светобор, — деваться мне некуда. Откажу Твердиславу — он, хоть и мягок до поры, а пожалуй, и погонит меня со двора. Тут меня псы мирошкины и загрызут. Не слаб я и не боязлив, но без твердиславовой защиты не сдюжить мне.
— Да, деваться тебе некуда, — раздумчиво протянул Путило. — Порядки новгородские известны мне по прошлой жизни. Я в свое время тоже норов явил — сам знаешь, чем дело кончилось. Да ладно, что еще так, а не иначе как-нибудь.
Он помолчал, а потом спросил осторожно, без особой надежды:
— Может, останешься?
— Думал я об этом, — быстро отозвался Светобор. — Так ведь сведают псы мирошкины, нагрянут, тогда и тебе несдобровать.
— А я что? Мне жить-то осталось:
— А мне как жить? Да и стыдно от себя самого — вроде как оробел.
— Гордости в тебе, как в муже вятшем, — проговорил Путило, и по голосу его непонятно было, осуждает он сына или гордится им.
— Эх, кабы не старость постылая, — заговорил старик после недолгого молчания, — плюнул бы на все и увел тебя на Вятшую реку. Уж там-то зажили бы мы с тобой славно, уж там-то не достали бы нас ни горе, ни нужда, ни псы мирошкины.
— Вятшая река? — удивленно спросил Светобор. — Что это?
Старик шумно вздохнул и неловко, кряхтя и постанывая, перевалился на другой бок.
— Вятшая река, сынок, — это воля вольная, край нехоженый, угодье немеряное. Еще мальцом слышал я от отца, деда твоего, что в давние времена затеяли люди новгородские замятню против бояр, против мужей лучших, мужей вятших. Кое-кого в Волхов пометали, дворы их пограбили, а кое-кому из господы тогдашней удалось из города вырваться. И пошли они навстречу Солнцу по землям новгородским. И нигде не могли найти приюта, потому как всякому смерду обиженному лестно было уязвить недавних господ своих, потерявших власть и силу.
Долго ли, коротко ли, добрались они до пределов Югорских*, с жителей которых новгородцы издавна берут дань серебром, и эти жители Югорские издавна не любят новгородцев и почитают их татями.
— То мне ведомо, — подтвердил Светобор.
— Видя малочисленность мужей вятших новгородских, продолжил Путило, югричи собрались числом немалым и напали на незваных гостей.
Новгородцам деваться было некуда. За спиной — долгая да горькая дорога до мятежного Новгорода, на полночь — чернолесье непрохожее, непроезжее до самого Дышучего моря**: И отступили они на полдень, и пропали где-то в лесах и болотах. Однако, отец мой слышал от кого-то, что вышли те мужи лучшие, мужи вятшие к большой прекрасной реке, в которой рыбы больше, чем воды, а прибрежные леса всеми своими лапами и листами не могут скрыть дичи непуганой, и в каждом втором дереве — борть с медом. Сказывают, выбегает та река из-под Латырь-камня, и кто выпьет воды из нее, тот сразу забудет все хвори-недуги и станет счастливым. Но самое главное — нет на той реке ни князей, ни бояр, ни тысяцких, ни сотских, а о грецкой вере никто там и не слыхивал.
Старик замолчал, словно зачарованный своим рассказом. Светобор тоже замер на своей лавке. Скреблась под половицами неугомонная мышка, за стеной негромко вздыхал ночной ветер, все было привычно, обычно и буднично, и далекая Вятшая река, если она и была на белом свете, казалась прекрасной сказкой, дивным сном, мечтой несбыточной.
— Был у меня дружок, — снова заговорил Путило. — Молодой, веселый, по имени Чурша. Когда рать Боголюбского осадила Новгород, бился он с суздальцами отважно, от других не отставал. Когда стрела неприятельская вонзилась в икону, и полились из иконы слезы девы Марии — тогда уверовал Чурша в бога христианского и принял веру грецкую. Когда же мужи вятшие новгородские несправедливо изгоняли победителя суздальцев Романа Мстиславича, Чурша вместе со мною поднялся на защиту молодого князя. Туго нам пришлось — плетью обуха не перешибешь. Вот тогда звал меня Чурша на Вятшую реку. Ему что? Он молодой, вольный, ни женки, ни чадушек малых. А я Любавушку свою с малолетним сыном на кого оставлю? Он ушел, и с тех пор ничего я о нем не слышал. Не знаю — дошел, не дошел:
