укрепления, чтобы поучаствовать в старинном обряде, чествуя Даждьбога плодородного. Жатва уже началась, так почему же и не выполнить давний проверенный обряд, как исстари делали?
Вот и повели собравшиеся коло вокруг разукрашенного венками большого снопа.
– Ай, Даждьбог славный! Ай, Даждьбог милостивый! – выкрикивали. – Слава тебе, слава и почет с сего дня и во веки веков!
Песнопения божеству плодородия ранее были более слаженные и долгие, но сейчас собравшиеся будто торопились отгулять. Как правильно творить заклинания и заговоры, многие не знали, а волхвов, служителей Даждьбога, нынче где-то под стражей содержали. Вот люди сами и старались справиться, как получится. Установили сноп на закате, украсили лентами, теперь пировать стали. Расстелили скатерти, выложили на них вареные яйца и мед в сотах, жареных птиц и пучки зелени. Только хлеба не было. Жито еще предстояло скосить, поэтому никто не решался старыми дарами внимание плодородного бога отвлекать от только предстоящих хлебных яств.
В основном в поля пришли старики, больше иных преданные старым верованиям. Хотя и из молодежи кое-кто явился. Последних сюда привлек древний обычай, по которому полагалось сойтись страстно и полюбиться возле пашен, чтобы Даждьбог прибавил плодородную силу, да и просто побаловаться тоже хотелось. Это не как на Купалу, когда всяк всяка любить может и выбирает себе пару, – тут порой и не ведаешь, кого в полюбовники возьмешь. Ибо по старинке в этот праздник женщины прятали лица под венками и берестяными личинами, в которых оставляли только прорези для рта, носа и глаз. Даждьбог – божество мужчин-пахарей, женщины в это время лишь помощницы при них. Вот они и скрывали свой облик, но не скрывали голых ног, задирали подолы рубах, приманивая тех, кто глянулся, на край поля за высокую пшеницу. То там, то тут любились парочки… Не так их много нынче, вздыхали старики, оставшиеся у разложенного на скатерти угощения, раньше вся земля была под телами полюбовников. И все же старый обряд и ныне не позабыли. Вон даже кое-кто из дружинников самого князя после заката решил поискать любовных утех. И пусть они, почитай, все были крещеные, но кровь-то молодецкая играет.
Явился на праздник и младший брат богатого купца Дольмы, известного в Киеве христианина. Правда, нынче раскрасавчик Радко выглядел невеселым, сидел с опущенной головой, кудрявой и темноволосой, занавесив чубом глаза. От льнувших к нему баб в берестяных масках-личинах отмахивался. Думал о чем-то своем.
И все же одна из соблазнительниц приманила его. Стараясь держаться неподалеку, она то камешком кидала в Радко, то смеялась игривым русалочьим смехом. Потом и вовсе задрала подол выше пупа, оголив длинные ноги, пушок меж ними, гладкий белый живот. Вот Радко и не удержался, пошел за ней.
Сошлись они быстро и страстно. Женщина в маске, казалось, торопилась, не хотела ласк, а желала поскорее заполучить всего парня. Молчалива была, только дышала бурно. А когда Радко застонал сладострастно и затих успокоенно, она тут же выбралась из-под него и поспешила прочь. Радко привстал, переводя дыхание, смотрел, как ее светлый силуэт в длинной беленой рубахе растворяется во мраке. Полюбовница почти бежала, неслась туда, где за легкими рощами угадывались срубные башни Копырева конца [8]. Радко и забыл бы о ней вскоре, однако, когда из зарослей рощи у истоков ручья Кудрявца раздалось нетерпеливое лошадиное ржание, все же пригляделся. А затем услышал топот копыт. В потемках особо и не рассмотришь, но конь под ней явно не из последних, вон какой большой, быстрый, да и всадница на нем хорошо держится. Теперь она была в темной накидке и направлялась в сторону киевских городен.
Тут опять луна выплыла, осветила окрестности, и можно было заметить, что задние ноги скакуна были белые почти до колен.
– Вот это да! – почти выдохнул Радко. И повторил, подскочив: – Вот это да!
А потом зашелся громким торжествующим смехом.
Ясный месяц постепенно вышел из-за тучи. А как появился он полностью, то осветил площадку близ церкви Святого Ильи на Подоле. Служба в храме уже подходила к завершению, стали выходить прихожане. Один из них, высокий статный муж, обернулся к входной арке и широко перекрестился, поклонившись. Потом надел на голову опушенную мехом шапочку, шагнул в толпу. И тут же окликнул двоих:
– Эй, вы чего тут околачиваетесь? Или тоже уверовали?
Те приблизились. Один – крепкий молодец с пышными усами и растрепанной гривой волос, второй – худощавый плешивый мужичок с вызывающе торчащей вперед бороденкой.
– Так любопытно же нам, – молвил плешивый, разводя руками. – Всем интересно, вот и мы тоже решили…
– Решили они. Гм. Хотя… Может, и правильно, что пришли.
– Конечно, правильно, сударь наш Дольма досточтимый, – низким рокочущим басом подтвердил усатый богатырь. – И песнопения христианские нам любо послушать, да и вас проводим до дому. А то как нападет еще… кто. Народу нынче в Киев понаехало – как осы на мед слетелись. Мы же вас оградим, подсобим, чтоб не обидел никто. Ночка вон нынче какая темная, а мы… Уж мы-то!..
– Это меня-то кто-нибудь обидит? – хмыкнул названный Дольмой. – А это ты видел?
И, откинув полу легкого корзно [9], показал рукоять меча. При этом добавил:
– Глуп ты, Бивой, как горшок необожженный. Чтобы я за себя не постоял? Ну да ладно. Раз явились, составите мне свиту. – И к плешивому обратился: – А вот ты, Жуяга, зря брата моего Вышебора оставил. Тебе подле него службу нести сегодня. Ну а как понадобится ему что? А тебя нет.
Названный Жуягой плешивый засопел, перебирая концы кушака.
– Не хватится. Он же прошлую ночь развлекался, тешил себя, а сегодня целый день раны старые его мучили. Потому заботливая Яра и подлила ему макового отвара в пиво. Так что спит нынче наш господин Вышебор, как медведь в зимнюю пору. Его и ударами била теперь не разбудишь.
Сказанное не понравилось Дольме. Остановился, стоял хмурый, вздыхал тяжело, словно бремя какое нес. А то вдруг обозлился, заворчал, что больно много воли ключница его Яра взяла, раз чуть что поит его хворого брата настоями. И заторопился. Да только не больно торопиться у них получалось. Маленький Жуяга постоянно отставал. То оплетка у него на ноге развязалась и он просил обождать, пока перемотает, то засмотрелся на резное украшение чьих-то ворот и другим указывал, а в тени под горой Хоревицей [10] вообще оступился и свалился в речку Глубочицу [11]. Пришлось вытаскивать нерадивого. Долго провозились. Дольма хоть и посмеялся над своим челядинцем, но в то же время стал ворчать, что, дескать, так они до
