тепло. В углу, на домовом киоте, гляделись в неугасимую лампаду темные лики древлянских святых. Настасья Старая принесла еще утомительного до блажи взвару. Майор протянул свою пустую чашку за третьей порцией.
— Того только не пойму, Владимирыч, — строго гудел Хлынов, — отчего тебе к делу не прилепиться? Ведь ссылка твоя бессрочная? А дело душу покоит. Я тебе от общества предлагаю поможение. Купишь как бы от себя лошадей кыргызских, заиртышских, крепких, косяка четыре. Сбрую, розвальни, телеги мы здесь спроворим. Людей дадим. И гоняй обозы на тюменскую сторону. Или даже до Тагила-реки. А хочешь — так гоняй в восточную сторону — до китайских пределов! Оборот поимашь крупнай!
Егер встрепенулся. На Фролов день в царевом кружале иудей Гуря, целовальников холуй, неведомо откуда по осени прибившийся в Тобольск, тоже льстил про баринов ум и силушку и просил Егера намекнуть барину про обозный заработок. Намекал, что поучаствует деньгами, если его возьмут в дело.
Егер тогда послал иудея… ловить свиней. А сам про себя подумал, что лепо было бы и впрямь к делу пристать, раз Сибирь по жизни пролегла навечно. Там, глянется, и на женитьбу разрешения у барина спросил бы. Надоело по щелям щукой кидаться на кукиши блудоделок.
Артем Владимирыч, чтобы хозяина не забидеть, лениво ответствовал:
— Деньги большие стоят четыре косяка кыргызских лошадей. Да телеги, да сани, да упряжь. Да ружей надо, да пистолей с огненным припасом. Их надо брать опричь казны, тайно, значит — дорого. Опять же, кожа на сбрую, тулупы, валенки… Огромные деньги. По нашему Сибирскому краю тех денег даже сообща не сыскать.
— Ты, князюшка, только головой кивни, — понежнел голосом хитрый кержак, — а деньги те враз будут. Общество обязуется их выделить.
Егер от двери утвердительно кашлянул. Его кашли Артем Владимирыч с ночной детской мисы понимать научился.
— Выходит, агатай, — обратился он к соседу, — советуешь мне наобум кинуться из князи да в грязи?
Тюркское обращение к староверу с одной стороны несло уважение, або староверы кумекали тюркскую речь. Но тон, которым обварил вопрос князь Гарусов, ронял тое уважение.
Тут за печью кашлянула строго и Настасья Старая. Ей шел девяностый год, в роду кержаков Хлыновых она почиталась Матерью, и ее кашли для старика Хлынова, младшего ее сына, были значимы похлеще розог.
Старик отозвался на тот кашель упрямой речью:
— Ибо князь ты, потому общество может доверить тебе серебро-золото да пушную рухлядь. Честь твоя — в душе. Ее с лишением прав состояния не отберешь. Верно?
— То верно, сосед, — легко согласился ссыльный князь, — однако отчего ваше общество само не собьется в артель да тот караван не устроит?
— От дальней царской обиды, — с досадой сказал Хлынов. — Тебе про то знать в мирской жизни возможности не имелось, полагаю. Есть, князь, тайный рескрипт еще от времен Ивана, Третьего царя. Против старомольцев, послушников истинной, древлянской православной веры. Рескриптом тем запрещено нам богатеть. Пять коней я кормить и отработать еще могу. А поболее — уже крах. Поборы втрое с меня возьмут, против обыденной подати. На поборы те отдам я и коней, и дом, и угодья. И в долге еще остаток станется. Неужли того не ведаешь, князь?
— Третий Иван! — крякнул Артем Владимирыч. — Как же! О его крови мне да не знать! Он — из Рюриковичей. А мы — Гедиминовичи. Он мой род впусте и положил. Хотя по прадеду своему мы же и родня Ивану — по жене его, Софье византийской.
— Прав был голован наш, Егорий, что твоя фамилия есть в старом нашем летописье, — с честным уважением сказал старый кержак. —
Тебе, князь, поклоны передаю от наших байкальских блюстителей веры.
Изумленный доверчивостью своего барина, Егер желал строго кашлянуть. Но с улицы донеслась наметная конская дробь. В сенную дверь яростно ломились.
— Открывай, бодлива мать! — кричали повелительно с улицы. — Каторжанина Гарусова сибирский губернатор на правеж требует!
Гонец, что проскочил по московскому тракту поперед стоверстного санного обоза, передал большой засургученный пакет, шитый из овечьей кожи, лично в трясущиеся руки сибирского губернатора Мятлева. И тут же помянул обиду, учиненную неприкасаемости Государева гонца при въезде в город.
Мятлев лишь досадно махнул рукой, однако же полковник Фогтов, губернаторов военный адъютант, строго сказал ему:
— Гонцу обида — это есть личная обида нашей власти и Государю Петру Федоровичу! Обидчик должен ответить, Ваше превосходительство!
Зубами ломая каменной прочности сургуч, Мятлев выхаркнул:
— С зимней скуки в тебе, адъютант, гуляет желание русской крови! Ну, иди — попей!
Адъютант повернул ослабшего в ногах курьера и повел его в приемную залу. Оттуда донеслись его команды конной страже, сдобренные голландской бранью.
Губернатор порвал кожу на царском пакете, когда тащил наружу его содержимое. На особо сложенных и засургученных письмах стояли нумера личной Императорской канцелярии.
Мятлев сразу обратил внимание, что подчерк писца не прежний. Шелестя огербованной бумагой датской выработки, губернатор вскрыл первое письмо и тут же, позвоночником, начал искать скамью. Сел.
«Сенатор и кавалер Никита Иванович Панин от имени и по поручению Правительствующего Сената имеет известить Губернатора Сибири о безвременной кончине Императора Петра Федоровича и восшествии на российский престол августейшей его супруги…»
Губернатор перекрестился и вспомнил, что допреж Петра III — тетка его, ныне покойная Императрица Елизавета Петровна, посылая Мятлева на сибирское холодное правление, ласково обещала через оговоренный срок дать за службу землю и тысячу душ крепостных на теплом малороссийском Юге.
Он немедля глянул в конец правительственной депеши:
«… найдете в личном послании к Вам августейшей нашей Императрицы Екатерины Алексеевны. Сенатор и кавалер граф Панин».
Подпись — знакомая. Верно — он, Панин. Вознесся все же, сволочь!
Мятлев глубоко вздохнул и сквозь маленькое окно глянул на улицу. Перекрестился. О смене власти ему тайно докладывали доверенные люди еще в канун нового, 1763 года. Оттого он и съехал со двора в Иркутске, дабы ждать официальных известий поближе к столице, в Тобольске. Ждать пришлось долго. Почти три месяца. Значит, точно, был дворцовый сполох, и теперь отставка ему, как есть, неминуча. Хорошо.
Следующее письмо он принялся читать, оглядев сначала пристально канцелярские пометы. Только подпись была проставлена густо и размашисто:
«Подлинно верно. Екатерина II».
А само письмо писал канцелярист. В письме извещалось, что он, Мятлев, должен сдать дела новоназначенному губернатором Сибири тайному советнику Федору Ивановичу Соймонову. А за службу имеет он,
