Можно себе представить, какое возмущение охватило оранжистов при известии о заговоре. 16 августа 1672 года Корнелий был по решению фискального прокурора арестован в своем доме; инспектора плотин, достойного брата Яна де Витта, чтобы вырвать у него признание в заговоре против Вильгельма, подвергли в Бейтенгофской тюрьме предварительной пытке как самого низкого преступника.
Однако Корнелий отличался не только выдающимся умом, но и великим мужеством. Он принадлежал к породе мучеников, преданных своим политическим убеждениям так же, как их преданные религиозной вере предки, улыбавшиеся под пытками, и, в то время как его терзали, он декламировал твердым голосом, скандируя первую строфу оды Горация «Justum et tenacem»[1], ни в чем не признался и не только изнурил палачей, но и поколебал их фанатическую убежденность в своей правоте.
Тем не менее судьи не предъявили Тикелару никакого обвинения, а Корнелия де Витта лишили всех должностей и званий и приговорили к оплате судебных издержек и к вечному изгнанию из пределов Республики.
Этот приговор, вынесенный не просто невиновному, но и великому гражданину, смог отчасти удовлетворить народ, чьим интересам всегда преданно служил Корнелий де Витт. Однако, как мы увидим, этим дело не кончилось.
Афиняне, известные своей неблагодарностью, уступают по этой части голландцам: они удовольствовались изгнанием Аристида.
При первых же слухах о возведенных на брата обвинениях Ян де Витт отказался от своей должности великого пенсионария. Он был достойно вознагражден за свою преданность стране и взял с собой в отставку свои горести и раны — единственные выгоды, которые достаются обычно честным людям, повинным в том, что они трудились для родины, забывая о себе.
А Вильгельм Оранский в это время, стараясь, впрочем, всеми доступными его власти средствами ускорить события, ждал, когда народ, чьим кумиром он был, сложит из трупов обоих братьев две ступеньки, необходимые ему, чтобы взойти на место штатгальтера.
Итак, 20 августа 1672 года, как мы уже сказали в начале этой главы, все население города стекалось к Бейтенгофу, чтобы присутствовать при выходе из тюрьмы Корнелия де Витта, отправлявшегося в изгнание. Всем хотелось увидеть, какие следы оставила пытка на теле этого благородного человека, так хорошо знавшего Горация.
Поспешим добавить, что не вся масса, стекавшаяся к Бейтенгофу, стремилась туда с безобидной целью присутствовать на необычном спектакле: многие из толпы хотели сыграть при этом активную роль или, вернее, выступить в роли, по их мнению плохо сыгранной раньше.
Мы имеем в виду роль палача.
Правда, повторяем, в толпе были также люди, спешившие к зданию тюрьмы с менее враждебными намерениями. Их главным образом интересовало зрелище, столь привлекательное для толпы и льстящее ее самолюбию, — зрелище повергнутого в прах человека, долго и гордо стоявшего во весь свой рост.
Ведь Корнелий де Витт — этот бесстрашный человек, как говорили, — сидел в заключении и был измучен пыткой. Не увидят ли они его бледным, окровавленным, униженным? Разве это не блестящий триумф для гаагских буржуа, еще более завистливых, чем простой народ, — триумф, в котором каждый порядочный горожанин Гааги должен был принять участие?
И к тому же оранжистские подстрекатели, ловко рассеявшиеся в толпе, чтобы превратить ее в острое и одновременно тупое орудие, подумывали: не подвернется ли случай по пути от Бейтенгофа до заставы швырнуть грязью, а может быть, даже и камнями в этого гордеца, главного инспектора плотин, который не только дал принцу Оранскому штатгальтерство лишь vi coactus, но еще хотел убить его?
А более ярые враги Франции говорили, что надо действовать с толком, и, если б нашлись в Гааге смелые люди, они никогда бы не допустили Корнелия де Витта отправиться в изгнание. Ведь он, как только очутится за пределами Голландии, сейчас же снова начнет вместе с Францией плести свои интриги и будет жить со своим негодяем-братом Яном на золото маркиза де Лувуа.
Понятно, что при таком настроении люди, жаждущие зрелища, обычно не идут шагом — они спешат. Вот почему жители Гааги стремительно бежали по направлению к Бейтенгофу.
Среди наиболее торопившихся был и Тикелар, полный озлобления и не знающий, что же ему теперь предпринять. У оранжистов он считался олицетворением порядочности, национальной чести и христианского милосердия.
Этот почтенный негодяй изощрял все свое остроумие и пускал в ход всю силу своего воображения, рассказывая, как Корнелий де Витт пытался купить его совесть, какие суммы он обещал ему и какие адские уловки придумывал он заблаговременно, чтобы устранить для него, Тикелара, все затруднения при покушении на убийство.
И каждая фраза его речи, жадно воспринимаемая толпой, вызывала бурные изъявления восторженной любви к принцу Вильгельму и слепой ненависти к братьям де Виттам.
Толпа готова была проклинать неправедных судей, которые своим приговором давали возможность такому ужасному преступнику, каким был этот негодяй Корнелий де Витт, скрыться живым и невредимым.
А подстрекатели тем временем шептали исподтишка:
— Он ускользнет от нас. Он уедет.
Другие добавляли:
— В Шевенингене его поджидает корабль, французский корабль. Тикелар видел его.
— Доблестный Тикелар! Честный Тикелар! — хором кричала толпа.
— А вы не думаете о том, — произнес кто-то, — что вместе с Корнелием сбежит и Ян, такой же предатель, как и его брат?
— И эти два мерзавца будут проедать во Франции наши деньги, деньги за наши корабли, наши арсеналы, наши верфи, проданные Людовику Четырнадцатому!
— Не дадим им уехать! — воскликнул некий патриот, более ярый, чем прочие.
— К тюрьме! К тюрьме! — завопила толпа.
И под эти возгласы ускорялись шаги горожан, заряжались мушкеты, сверкали топоры и загорались глаза.
Однако никакого насилия пока еще не было совершено, и кавалерийская цепь, охранявшая доступ к Бейтенгофу, стояла суровая, молчаливая и более грозная в своем спокойствии, чем эта возбужденная толпа буржуа с их криками и угрозами. Отряд стоял неподвижно под зорким взглядом своего командира, капитана гаагской кавалерии, сидевшего на коне с обнаженной, но опущенной к стремени шпагой.
Этому отряду кавалерии, единственному барьеру, защищавшему тюрьму, пришлось сдерживать не только бушующую, разнузданную толпу народа, но также и отряд гражданской милиции, выстроенный перед тюрьмой для совместного с кавалерией поддержания порядка. Милиция подавала пример смутьянам провокационными выкриками:
