Борис Климычев - Корона скифа (сборник)

— Он не будет слишком сердиться на меня. Все-таки я распорядилась его наследством наилучшим образом. Все проходит, но историки останавливают время…

Тетушка взяла с Улафа слово, что он навестит ее еще при первом же удобном случае. И он обещал ей это, впрочем, не очень-то веря, что когда-нибудь сумеет выкроить время для нового визита.

Роман Станиславович Шершпинский был костистым и жилистым долговязым брюнетом, с пышными черными усами. Лицо его было по-актерски старо-молодое: глаза сияли юношеским блеском и ничуть не запали, волос был черен и глянцевит, но лоб изборожден морщинами, возле рта залегли с двух сторон глубокие складки. Все это располагало к уважительному сочувствию и к некоторому почтительному расположению всех, кто видел этого человека впервые.

Дом Шершпинского возле Невки знали многие государственные мужи. Но навещали они этот дом тайком, подъезжали с черного хода. Обычно вечерами, выбирая погоду пасмурную, такую, когда на улице малолюдно.

Человек, впервые попавший в этот дом, не увидел бы внутри него ничего особенного. Лакеи были приличные, обстановка уютная. В гостиной висел достойный портрет государя императора. Паркетный пол сверкал, как зеркало, сияли начищенные прислугой медные дверки и вьюшки огромных кафельных печей. Удобные диваны и кресла возле стен звали утонуть в них. Посреди залы стоял рояль с пюпитром.

Шершпинский встречал гостей на лестнице в парадном фраке, рядом с ним сверкали брильянтами в волнистых русых волосах две совершенно одинаковые красавицы. Это были сестры-близнецы, как говорили, графини Потоцкие. Одна из них, пани Ядвига, была женой Шершпинского, другая, пани Анелька, была не замужем. Впрочем, если они менялись на лестнице местами, никто не мог разобрать, где там Анелька, где Ядвига. Это вызывало восхищение и удивление. Даже родинки на левой щеке, что у одной, то и у другой — одинаковые. Для пущего эффекта сестрички были одеты совершенно одинаково. Необычайную привлекательность придавали им не свойственные блондинкам жгучие черные глаза.

Гостями были только мужчины. И это была здесь единственная странность, в остальном — это был обычный петербургский господский дом.

Гостям давали немного освоиться и побеседовать в гостиной, затем приглашали в столовую. Вышколенные официанты подавали изысканные вина и кушанья.

Все было так в этом доме и в тот морозный вечер 1863 года, когда пани Ядвига уселась за столом между Шершпинским и начальником Сибирского комитета внутренних дел Бутковым, человеком на вид ничтожным, невзрачным, но обладавшим большой властью и деньгами. Напротив Ядвиги за столом сидела пани Анелька, ей кавалер достался куда более симпатичный. Это был молодой правовед, Герман Густавович Лерхе. Жгучий брюнет, с очень белым и чистым лицом, темными, вьющимися волосами, губы и брови его были словно нарисованы, а когда он улыбался, в уголках губ возникали смешливые ямочки.

Германа Густавовича привел сюда Бутков. Двадцатишестилетний красавчик этот нужен был старому интригану, так как отец Германа, герой азиатских походов, славный боевой генерал, был особой, приближенной к императору. Стоит угодить этому смазливому юнцу и его папаша может при нужде замолвить слово на самой верхушке пирамиды.

Когда собирались к Шершпинскому, Бутков пояснял:

— Это лучшее, что можно найти в Северной столице…

— Да, но одна из них — супруга Шершпинского?

— Над этим вопросом задумываться совсем не обязательно.

— И они, правда, — графини Потоцкие?

— Это трудно сказать, но и это абсолютно не важно, главное, чтобы компания была вам приятна.

Теперь за столом рядом с Анелькой, а может, и не с Анелькой, черт их разберет, Герман все больше воодушевлялся близостью прекрасного существа. Бокал вина добавил Герману прыти, он говорил тосты, острил. Потом пошел к роялю.

Едва Герман взял несколько аккордов, из-за портьеры возникли два цыгана — один со скрипкой, другой — с гитарой в руках. Отирая губы розовым платочком, к роялю подошла Анелька, или та, которая исполняла сегодня роль ее.

Мятный голосок с чуть заметной трещинкой наполнил зал. Герман косил глазом от рояля и видел, как трепещет розовое горло, как капризно изгибаются брови красавицы. Она пела невинность, и он проникался абсолютной нежностью, как к сестре родной. Хотелось взять ее на руки, унести в какой-то теплый рай, охранять, лелеять…

А уже через полчаса они пошли с Германом осматривать зимний сад. И Анелька потом распахнула незаметную дверцу. Кабинет был обит розовым. Возле изящной оттоманки стояли в горшках диковинные цветы.

— Здесь приятно бывает отдыхать! Тут такой аромат! — сказала полячка.

Герман с ней согласился.

Бутков уединился с Ядвигой (а может, все же с Анелькой? Кто знает?) в другом кабинете.

В это время дворецкий доложил, что из ресторана принесли заказанное Романом Романовичем блюдо.

— Ничего не заказывал! — удивился Шершпинский. — Зачем ресторация, ежели у нас своя кухня?

— Не могу знать! — отозвался дворецкий. — Принесли два судка, в железной корзине с угольями, все пышет жаром… Куда прикажете?

— Ставь на стол!

В корзине стояло три фарфоровых судка. Шершпинский раскрыл первый судок, в нем лежало два зажаренных человеческих уха. Резко стукнул крышкой.

Во втором судке было два… оборони бог, как жалко выглядели они, вырезанные из чьей-то мошонки. Шершпинский содрогнулся от ужаса и отвращения. В третьем судке — срам сказать что, тоже — жареный… Под судком была записка: «Все, что осталось от Кляки. Закуси. Скоро и твои поджарим…» Подписи не было, но он все понял.

Улаф Страленберг сидел в своей получердачной комнате с круглым окном, открывавшим прекрасный вид на каналы. Но сегодня он не любовался пейзажем, переданная теткой Амалией рукопись оказалась удивительно интересной. Жаль, что бумагу источили насекомые и мыши. Улаф таращил большие бесцветные глаза, глядя сквозь огромное увеличительное стекло. Иногда по одному оставшемуся слогу, по двум-трем буквам, он угадывал целые фразы.

И когда случалось, прочитать очередной фрагмент, Улаф вставал с тяжелого табурета, делал несколько неуклюжих прыжков, изображавших танец, затем зажигал спиртовку и варил в молоке шоколад, он любил его пить горячим, так, чтобы дух захватывало. Это была его единственная вольность, отступление от спартанских правил, которым он следовал с давних пор.

Вот что удалось ему, в конце концов, прочитать:

«Я попал в плен не по малодушию или слабости. Я был тяжело ранен и потерял сознание. Видит Бог, я предпочел бы смерть позорному плену. Но так вышло, в плену было много наших генералов. Нас тогда называли воинами-каролинцами. Сначала мы жили в городе Казани. Я опишу его когда-нибудь после…